Александр Дюма - Парижские могикане. Том 2

«Да, девочка моя дорогая! Да, это я!» — медленно и ласково повторяла принцесса.

«Карита! Карита!» — повторяла малышка, и это прекрасное имя, которое для остальных было всего лишь более красивым, чем другие, звучало в ее устах священным гимном, нежной песней.

«Ты меня любишь, Розочка?» — спросила принцесса.

«Да, да, госпожа фея!» — отвечала девочка.

«И сделаешь все, что я скажу?»

«Да».

«Выпей вот это», — сказала фея и поднесла девочке ложку микстуры, которую только что подал стоявший сзади доктор.

Девочка безропотно повиновалась, и Карита влила ей в рот ложку спасительного лекарства.

«Если она будет принимать лекарство в течение суток, она спасена! — сказал доктор. — Впрочем, боюсь, что она не примет его ни от кого, кроме вас, мадемуазель».

«Надеюсь, отец позволит мне ухаживать за Рождественской Розой до тех пор, пока она не будет вне опасности», — заметила добрая фея.

«Дочь моя! Бывают минуты, когда у отца разрешения не спрашивают! — проговорил генерал. — Потому что, если вы спрашиваете у него позволения, это означает, что вы допускаете с его стороны отказ».

«Спасибо, дорогой отец!» — поблагодарила фея и поцеловала генерала.

«Мадемуазель! Вы ангел доброты!» — воскликнул доктор.

«Я дочь своего отца, сударь», — только и ответила фея.

Все, кроме Броканты, сиделки и феи Кариты, по приказу лекаря вышли. Генерал взял с собой Баболена и прислал с ним для принцессы все необходимое, чтобы она могла провести ночь у постели Рождественской Розы.

Карита четыре дня и четыре ночи не выходила из отвратительной комнаты, отдыхая лишь в перерывах между приемами лекарства. Больше того: с той минуты как она осталась здесь, она не позволила сиделке (видя, что ее лицо неприятно девочке) подходить к кровати. Она сама ставила Розочке припарки и горчичники, накладывала на лоб холодную повязку; сама меняла ей белье, умывала ее, причесывала, будила поцелуями и убаюкивала песнями.

Через четыре дня жар спал. Доктор объявил, что Розочка спасена. Он сказал, что принцесса может возвращаться домой, потому что иначе она заболеет сама. Услышав его слова, Рождественская Роза воскликнула:

«О принцесса Карита! Поскорее возвращайся к отцу, потому что, если ты заболеешь из-за меня, я умру от горя!»

Расцеловав девочку, принцесса ушла, оставив на постели большую коробку с бельем и яркими тканями, какие любила Рождественская Роза. С этой минуты девочка стала поправляться. Если кто-нибудь не верит всему, что я рассказала, он может сходить на улицу Трипре в дом № 11 и попросить Броканту и Рождественскую Розу рассказать историю о фее Карите!

Сказка была окончена.

Пчелка подняла глаза на Петруса, но тот отгородился от юной рассказчицы листом картона.

Девочка обернулась к сестре, но Регина, желая скрыть смущение, спрятала лицо за огромным банановым листом.

Пчелку удивило, какое действие произвел на слушателей ее рассказ: она не отдавала себе отчета в том, почему раскрытая ею целомудренная тайна заставила каждого из них спрятать лицо. Девочка спросила:

— Что случилось? Мы играем в прятки?.. Ну, моей сказке конец. А ваш рисунок готов, господин художник?

— Да, мадемуазель, — отвечал Петрус, подавая Пчелке картон.

Едва взглянув на рисунок, она радостно вскрикнула, узнав на нем себя, и подбежала к Регине:

— Посмотри, сестра, какой чудесный рисунок! Рисунок был в самом деле хорош; Петрус выполнил его карандашами трех цветов, пока девочка рассказывала свою сказку.

На заднем плане был изображен бульвар, что рядом с заставой Фонтенбло, угадывавшейся вдалеке. На переднем плане сидела в окружении ластившихся к ней собак и с вороной на плече худенькая, бледная, дрожащая, простоволосая Рождественская Роза, или, вернее, девочка, в которой угадывалось сходство с сироткой: нищета и болезнь тем страшны, что накладывают на все лица одинаковый отпечаток. Перед девочкой стояла Регина в костюме амазонки, в каком Петрус впервые ее увидел. На втором плане верхом на лошади — маршал де Ламот-Удан, державший за узду красивого вороного коня, которым так ловко умела управлять Регина. Из-за вяза, поднявшись на цыпочки, с любопытством и в то же время с опаской выглядывала Пчелка: желая остаться незамеченной, она хотела узнать, что происходит между Региной и Рождественской Розой.

Этот рисунок, исполненный с блеском, «с шиком», как живописно выражаются подмастерья художников, был восхитительной иллюстрацией к сказке Пчелки. Регина долго его разглядывала, и ее лицо выражало изумление.

В самом деле, как этому человеку удалось угадать и печальное, болезненное выражение лица Рождественской Розы, и костюм амазонки, в котором была в тот день Регина?

Она терялась в догадках, но так и не узнала истину.

— Пчелка! — заговорила она наконец, и в ее голосе зазвучало неподдельное восхищение. — Когда мы третьего дня были в Лувре, ты меня попросила показать рисунок большого мастера. Взгляни, дитя мое, это настоящий шедевр!

Художник залился краской от гордости и удовольствия.

Первый сеанс прошел чудесно; Петрус назначил следующую встречу на послезавтра и вышел из особняка опьяненный красотой и добротой принцессы Кариты.

Второй сеанс был во всем похож на первый: опять Пчелка развлекала их своей милой болтовней, и Петрус ушел от Ламот-Уданов совершенно очарованный.

Так прошли две недели. Регина назначала молодому человеку встречи через день; Петрус мог желать только одного: чтобы минуты, которые он проводил в обществе Регины и Пчелки, длились вечно.

Если Пчелку задерживали какие-нибудь уроки, Регина, помня о желании Петруса видеть ее оживленной, заговаривала обо всем, что приходило ей в голову. Поначалу ей было безразлично, о чем говорить, но постепенно она почувствовала вкус к этим беседам. В своих суждениях Регина проявляла, по мнению Петруса, не только изумительное знание предмета, но доброту и ум.

Обыкновенно они говорили о живописи или скульптуре, касаясь творчества художников всех времен и народов. Петрус разбирался в живописи эпохи античности не хуже Винкельмана или Чиконьяры. А Регина, много путешествовавшая по Фландрии, Италии и Испании, знала все, что было создано великого художниками этих трех школ. Потом от живописи они переходили к музыке. В этой области девушка разбиралась прекрасно и знала все, от Порпоры до Обера, от Гайдна до Россини. Музыку сменяла астрономия, астрономию — ботаника (существует гораздо больше общего между звездами и цветами, чем принято думать: звезды — небесные цветы, а цветы — земные звезды).

Исчерпав эти темы, молодые люди обсуждали проблемы симпатии, влечения, родства душ.