Иван Дроздов - Покоренный "атаман"

«Невеста с изъянцем… А давно ли?..»

В просветах между листьями сверкают звезды; они, точно капли серебряного дождя, летят из глубин неба.

Так летят годы жизни. Только не к земле, а к небу, не приближаясь, а удаляясь.

Еще в детстве неопытным умом уловила Маша главную суть бытия — движение. Пыталась воспротивиться логике природы:

— Мамочка!.. Я никуда не пойду из дома. Я буду с вами. Всегда с вами. Всегда, всегда…

Мать прижимала к себе дочку, целовала круглую душистую головку. «Мамочка, мама…» Вся, вся–родная и понятная… Знает дочка, что скажет, как обнимет, поцелует. Как ответит на шутку папы. Папа говорит: «Улыбка снимает напряжение клеток». Дочь знает, где заряжаются его клетки. На работе. Папа–военный журналист, подполковник. Он работает в редакции журнала. По словам папы выходит, что в редакции собрались люди, которые нарочно все делают не так. Когда Маше было пять или шесть лет, один из папиных друзей сказал: «Журналисты едут на нервах». Маша долго не могла понять, как это на нервах можно ехать.

Папа не любил телевизор. Как это его не любить? А вот папа не любил. Однажды старый музыкант и певец исполнял фронтовые песни, отец заругался: «Знаю я его. Во время войны отсиживался в Ташкенте, а теперь воюет». В другой раз прибавил: «Добро бы голос был, а то хрипит, словно с похмелья». Маша, сидя с мамой у экрана, поглядывала на отца, думала: «Ругается потому, что в клетках у него напряжение».

Мама была чуткой, отец грубоватым. Там, где мама думала и молчала, отец говорил напрямик:

— Пап, ты меня слышишь: а я сегодня Саньке массаж делала.

Санька — Машин друг. Он учится на первом курсе института. Маша — в десятом классе.

Отец на кухне подогревает чай.

— Какой массаж? — доносится его голос.

— Обыкновенный. Массаж живота.

— Что ты еще придумала? Зачем это?

— Человек заболел, а ты говоришь — зачем. Нес ящик с приборами и надорвал мышцу живота. Ты же знаешь Саньку, он все норовит сделать сам.

— Ну, ты это перехватила, — выносил свой приговор отец. — Как хочешь, но массировать кавалеру живот — это как–то… не вяжется.

— Ты, папа, обо всем судишь с колокольни своего поколения. Предрассудки все это! Мы проще смотрим на вещи, трезвее…

— Ну, ну, валяйте. Только, показывая на белое, ты не сможешь мне доказать, что это черное. Хорошо есть хорошо, плохо есть плохо. Пройдет несколько лет, ты расстанешься с Санькой, и тебе будет стыдно вспоминать, как ты ему массировала живот.

Самое печальное в этом было то, что отцовское предсказание сбылось…

Южная ночь набухала прохладой.

Замерли шаги последнего из гуляк; где–то проворчал и стих автомобиль.

«А в Сибири скоро займется заря». Сибирь вспоминается часто. Там родилась Мария как артистка, там переломилась ее жизнь. Переломилась…

В институте к ней пришла настоящая любовь. Александру было двадцать лет, ей — девятнадцать. Она была любимицей режиссеров и преподавателей, ей прочили блестящую карьеру в кино. Его это злило. И вообще он был до смешного ревнив. Если где–нибудь на танцах или в клубе Маша болтала с другими парнями, Александр этого не переносил. Если оставались вдвоем в квартире и Маше звонили знакомые ребята, Александр тянул из ее рук трубку телефона — «пусть они не звонят тебе».

Маша подтрунивала над ним. Часто говорила ему: «Ты слишком молод — ребенок, между нами ничего не может быть серьезного». А когда позади остался институт и «ребенка» «распределили» в Сибирь, Маша, несмотря на то, что в это время снималась в кино, бросила «блестящую карьеру» и устремилась за ним. Там они и начали нешуточную супружескую жизнь.

Было много хорошего, были счастливые дни. Пожалуй, Маша могла бы восстановить в памяти любой из них. Но день, когда жизнь круто развернулась и пошла другой дорогой, восстанавливать в памяти не надо, он и теперь весь, в мельчайших подробностях, стоит перед глазами.

— Я сегодня на выезд, а ты? — сказала Маша.

— Пойду в кино.

— Соловьева тоже не занята.

— Далась тебе эта Соловьева.

Маша укладывает в сумочку парик и гримнабор. Она жалеет, что начала этот разговор, ей неприятно говорить и даже думать о Лиде Соловьевой, артистке их театра, голосистой, банальной, но красивой. Маша не однажды уже видела ее с Александром: то шушукаются за сценой, то идут под ручку. Маша пятый месяц ходила беременной, ей нельзя было волноваться, но она тревожилась и волновалась. Сердцем чуяла надвигавшуюся беду, но отвернуть ее не умела.

Ничего больше не сказала мужу в тот вечер, уложила сумочку, накинула шубу.

Дальше все было проще и прозаичней. Автобус с артистами не добрался до районного клуба: помешали снежные заносы. В одиннадцатом часу Маша вернулась домой. Тихонько, стараясь не будить мужа, открыла дверь… Навстречу к ней метнулся Александр.

— Не входи!..

Маша испугалась, смотрела на мужа и не могла понять, что с ним произошло. Глаза его выражали страх и растерянность.

Маша включила свет. И все разъяснилось. Потом была минута, когда никто не знал, что надо делать. Лида стала быстро собираться. Маша, точно это было в тумане или в бреду, сказала:

— Оставайся с ним. Я вам не помешаю.

Что–то выложила из кармана, что–то взяла с собой, что–то сказала, но что именно — не помнит, и ушла ночевать к подруге. Город уже спал. Редкие фонари слабо освещали улицу. По проезжей части и тротуару тянулись полоски снега. «В поле метет поземка, — думала Маша. — Там нет ни дорог, ни домов, ни людей. В поле хорошо, там теперь очень хорошо. А шофер потерял дорогу… Но, может быть, он не терял дорогу, а не захотел ехать?..»

Днем была репетиция. Вечером она играла на «стационаре», как говорили артисты, а он был на выезде — играл в районном клубе. Вернулся домой поздно, в третьем часу ночи.

У дверей квартиры в коридоре стоял чемодан с его вещами.

Маша не простила.

А через месяц она уехала из Сибири. Вернулась в родительский дом.

1

Горный научно–исследовательский институт степнянцы называют одним словом: ГорНИИ. Сверху здание напоминает птицу. Крылья–пристройки раскинулись по сторонам, и оттого кажется, что птица приготовилась к взлету.

На самом верхнем пятом этаже левого крыла разместилась лаборатория горной автоматики. Если бы снять крышу и взглянуть на лабораторию сверху, то взору представились бы одиннадцать комнат — квадратных и продолговатых, больших и маленьких.

В самой крайней, продолговатой — два стола. За ними сидят женщины. Одна из них всегда носит темное платье — это Инга Михайловна Пришельцева. Она — старший научный сотрудник, теоретик. Когда ей поручается что–нибудь рассчитать, исчислить, то вся лаборатория знает о ее «муках творчества». Отвлекает ее только телефон. Пришельцевой звонят часто, ее беседы по телефону продолжительны: обсуждается широкий круг вопросов. И, конечно же, большинство научных. Обыкновенно Инга Михайловна говорит: