Альберто Васкес-Фигероа - Гароэ

– Беру назад вышесказанное злосчастное утверждение, но не под давлением жестокой угрозы, которая, честно говоря, повергает меня в ужас, поскольку я видел, что ты зарезала аппетитного поросенка, и наверняка не затем, чтобы прочитать судьбу по его внутренностям, скорее он предназначен нам для сочного ужина. Я забираю свое утверждение назад, отступая перед неоспоримой логикой некоторых умозаключений, которые сводятся, говоря твоим неподражаемым языком, к шести простым словам: «Мы, испанцы, куда ни придем, нагадим».

– Одни больше, другие меньше.

«Голубая стена» унесла с собой всякую надежду на спасение, и все это знали.

Видно, океан, проглотив корабль и вернув его в виде груды щепок, захотел лишний раз продемонстрировать свое всемогущество. Если уж он решил, что те, кто несколько месяцев назад отважился высадиться на самый дальний из его островов, не двинутся оттуда без его соизволения, значит, им придется там остаться – в плену у волн, под охраной ветров, – пока он не придумает, что с ними делать.

По преданию, иногда с вершин Иерро можно увидеть еще один остров, Сан-Борондон, который, показавшись, по непонятной причине вновь уходит под воду. Старик Тенаро, уверявший, будто видел его, считал, что данное явление лишь служит доказательством того, что море господствует над землей, поскольку может утянуть ее на дно по своему желанию.

– Человек, который осмеливается царапать кожу океана своими кораблями, всегда будет испытывать на себе его ярость… – говорил он. – Море предназначено для рыб, которые плавают, а не для существ, которые ходят; эти должны оставаться там, где определил им быть Создатель.

Легенда ли это была или правда, суеверие или умозаключение туземцев, которые никогда не стремились победить непобедимое, только испанцы так и не сумели оттуда вырваться и умирали от жажды, окруженные бескрайней водой, которую не могли пить, в то время как соседний остров маячил на горизонте, оставаясь таким же недосягаемым.

Бенейган запретил своим людям приближаться к пришельцам, которые словно были отмечены печатью несчастья. Поэтому островитяне вдруг исчезли, будто по волшебству, даже их своеобразные пересвисты больше не пронзали воздух.

– Это не жестокость… – попыталась объяснить Гарса. – Это беспомощность. Ведь я хорошо их знаю – и уверена, что они страдают, видя, как мы умираем такой страшной смертью, но ничего не могут поделать: воды едва хватает, чтобы выжить. И меня не удивило бы, если бы моя семья поступила точно так же.

– Возвращайся к ним! – упрашивал ее муж.

– Ни за что: мой долг и мое единственное желание – быть рядом с тобой.

– Твой долг – выжить самой и сохранить ребенка.

Ответа он не получил. Несчастная девушка уже знала или предчувствовала, что этот, столь желанный ребенок решил не появляться на свет – в мир, где его не ожидало ничего хорошего.

Огромная волна словно вырвала его из утробы, превратив точно так же в груду щепок, и дело было не в том, что он уже не шевелился, просто у девушки появилось горькое ощущение, что она перестала быть матерью – понять это может только беременная женщина, это не выразить словами.

Известно же, что матери чувствуют, когда ребенок умер, даже находясь от него за сотни километров. И уж тем более чувствовала это женщина, которая вынашивала его в утробе.

Его крохотное сердечко уже не перекликалось с ее собственным сердцем и не отзывалось, когда в ночной тишине она шептала ему о любви.

Она была совершенно уверена, что он ее покинул, хотя он оставался в ней, и что их внутренняя связь оборвалась раньше, чем оборвется пуповина, связывающая их физически.

Не существует более глубокой пропасти, чем та, которая разверзается под ногами матери, теряющей своего ребенка, потому что его исчезновение равносильно исчезновению половины ее души.

И хотя пропасть, в которую погружалась несчастная Гарса, казалась бездонной, душевное состояние прочих обитателей крохотной бухты было не намного лучше. Утром третьего дня окончательно опустившийся и завшивевший Курро Карро предстал перед командиром, нехотя изобразил что-то вроде приветствия, отдаленно смахивающее на военное, и хриплым голосом произнес:

– Я же вам говорил, что у нас больше шансов добраться до Гомеры вплавь, чем на нашей бандуре, мой лейтенант. Как видите, я не ошибся, и, поскольку у меня нет мочи все это терпеть, я попытаюсь.

Он, шатаясь, направился к морю, зашел в воду и поплыл саженками, не торопясь, провожаемый равнодушными взглядами измученных товарищей, которые хорошо понимали, почему он так поступает.

Отплыв от берега метров на двести, он обернулся, чтобы помахать рукой, и сдался.

Хотя Курро Карро родился и вырос на берегу моря, видел, как строят корабли, и даже сам спроектировал один, способный плыть по волнам, он никогда не чувствовал себя моряком. И все же он понял, что те, кто пел эту печальную старинную балладу, были правы, и лучше всего было умереть в морской пучине.

Тем не менее океан на следующий день вернул его тело. Он не захотел его качать и разбил о камни.

Брат Бернардино де Ансуага кое-как пробрался к подножию утеса и опустился перед мертвецом на колени, чтобы помолиться о его душе: принимая во внимание обстоятельства, нельзя было считать, что тот совершил непростительный грех, – а затем чуть ли не ползком дотащился до того места, где находился Гонсало Баэса.

– Я хотел бы исповедовать и соборовать парней, – сказал он. – Ты даешь мне на это разрешение?

– Это не в моей компетенции, святой отец. В том, что касается их совести, они свободны выбирать, как покинуть сей мир, это уже не мое дело.

– Я не хотел проявлять к тебе неуважение.

– Какое тут может быть уважение? – спросил антекерец. – Мне надлежало о них заботиться, а они, как видите, угасают прямо на глазах.

– Это не твоя вина.

– А чья же? Может, того, кто предпочитает, чтобы они предстали перед его Божественным ликом причащенными и исповедовавшимися?

– Не следует так говорить, ведь близится момент, когда тебе придется предстать перед ним.

– Да ладно вам, брат Бернардино! – воскликнул собеседник. – Не время сейчас обсуждать тот свет и жестокость или доброту Господа. Займитесь выполнением ваших обязанностей, а то скоро вам некого будет спасать. Амансио умер.

Бедный доминиканец, похоже, понял, что ничего другого ему не остается, и направился туда, где Бруно Сёднигусто, пригорюнившись, сидел рядом с телом своего приятеля, положив руку на его плечо. Саморец словно бы старался ободрить галисийца, когда тот пытался преодолеть трудный барьер; на самом деле все препятствия были уже позади.