Анатолий Загорный - Каменная грудь

Не было больше отрядов, но зато была воля, была Судислава, была любовь! Все его существо ликовало оттого, что кончились наконец томительные дни осады, и в каждом уголке многострадального города начиналась кипучая трудовая жизнь. Кое-где уже на Подоле задымились избы, зазвенели наковальни, несколько «волчьих ям» изрыгали варящееся железо. Люди спешили: один в Дорожичскую пущу на охоту за тетеревом, другой на Долобское озеро поднимать перелетную серую утицу, третьи, весело перебраниваясь, тащили к Днепру тяжелый невод, а там уже стояли, покачиваясь на легкой волне, прибывшие из Любеча ладьи с хлебом, пшеном, солью. Это был мир.

Легкой походкой шел Доброгаст по улице, смотрел всем в глаза, словно с каждым хотел поделиться той радостью, которая переполняла его. Сегодня он увидит Судиславу.

В его отсутствие явились на Самвату тиуны и унесли обессилевшую девушку. Так-де распорядилась княгиня. Теперь Судислава там, в хоромах. А когда встанет наконец с постели, они уйдут. Тропинками, дорожками, не оставляя берега, пойдут туда, в Оковский лес, одни, без народа. Они не смирятся. Седой Словутич не отступится от них, они пройдут всю Русскую землю и навсегда затеряются в кривичских дебрях. Три большие реки – Волга, Днепр и Двина – берут начало в тех дебрях. В великом таинстве зарождаются реки – под каким кустом, под каким полусгнившим бревном – никто не знает. Бьют повсюду звонкие ключи, текут бесчисленные ручейки, голубыми славянскими глазами светят озерца. Никто не знает, знают только старые сосны, они считают каждую каплю, скатывающуюся с папоротника, чтобы не пропала зря: одна, две, три… Там, вдали от княжеского двора и его пронырливых мечников, вдали от жадных до наживы, бессовестных бояр найдут свое счастье влюбленные. Они станут ходить на охоту, – Судислава уже довольно ловко управляется с луком.

Заколотилось сердце и впрямь представилось ему: бежит Судислава за оленем на лыжах…

– Здравствуй, Доброгаст! Здорово! Пошли тебе добрые боги многих лет жизни во славу Киева! – приветствовали его горожане.

Шел навстречу человек – рука на перевязи, замотана чистым холстом, издали еще крикнул:

– Я уже здоров, Доброгаст! Погляди – затянулась рана, только мизинец не шевелится; ну да что мизинец– младший брат пальцам!

– Заходи, Доброгаст, на горячий пирог, – шутил кузнец, держа в клещах раскаленный кусок железа.

Какая-то старуха высунулась сквозь разрушенную крышу землянки, взаправду стала приглашать:

– Будь гостем, сынок, отведай нашего хлеба-соли, да уж не обессудь – с одного боку сыро: не наладим печь-то никак после тех лиходеев.

Повстречались три девушки, у каждой в подоле пшеница, заулыбались, закусили губы и незаметно бросили под ноги по зернышку – быть ему богатым.

Вратники у ворот детинца при виде его высоко взмахнули начищенными секирами, застыли железными идолами. Никем не задерживаемый, Доброгаст пересек двор, взбежал по ступеням красного крыльца и вошел в хоромы.

Ввиду исключительности случая, великокняжеская гридница была приведена в порядок: со стен соскоблена копоть от факелов, по углам сорваны давние паучьи гнезда, с мозаики стерта пыль, так что проступившее лицо Мезамира стало еще более грозным, еще торжественней вздымал он свой удачливый меч над покорно склонившимися обрами.

Солнечный луч, ударившись в звучные, сияющие смальты, рассеивался по гриднице легкой золотистой пылью.

Зала наполнялась приглашенными: мужчины – стриженые, впервые за долгое время сбросившие тяжесть панцирей; покрасивевшие женщины с набеленными лицами и подведенными бровями. Шли оживленные разговоры-пересуды:

– Слыхали, бояре, давеча тайно казнен древлянский князь Дремлюга и еще кто-то вкупе с ним, – шептал гнилозубый старик неподалеку от Доброгаста.

– И поделом ему… тягался я с ним из-за бобрового гона на Стугне-реке, он выиграл.

– Ух, какие казни пойдут теперь, Днепр окрасится, – продолжал шептать старик.

Доброгаст почувствовал: кто-то смотрит на него в упор, повернул голову – огнищанин пробирается к выходу. Что-то презрительное и вместе с тем настороженное сквозило в его взгляде, но Доброгаст только усмехнулся вслед колченогому.

– Печенеги хозяйничают в одном переходе от Киева… Нет, бояре, это полмира, – покуда Святослав не объявится, мира не будет.

– А что ему до нас? Он с болгарами на Царьград помышляет.

– Вестимо.

– Слава Велесу, я купил сегодня зерно у любечан. Осада, светик ты мой, того… кажется, впрок пошла. Зазвенит теперь серебро, только кувшины подставляй.

Гридница зароптала: на пороге появился один из тех, кто поддерживал Златолиста, – Бермятич.

Растерянный, взъерошенный, как бродячий пес, он кланялся не по званию низко.

– Все в чести смутьян, – сказал кто-то довольно громко.

– А пусть живет. И то ведь сколько бояр перевелось, – бросил гнилозубый старик.

– Разве что бородою пол метет, – согласились с ним.

– Нет ему места на земле! – послышался другой недовольный голос.

– Нет ему, грешнику, места и на небе, – крестясь вздохнул Чудин.

– Его место между землею и небом на крепкой веревке, – отрезал Доброгаст.

– Хочу сказать… – тихо начал и запнулся Чудин, – я просил Ольгу за тебя и Судиславу…

Он смущенно замолчал, потупился.

– Спасибо, боярин, – потряс его руку Доброгаст, – лишнее это, мы уйдем отселе.

– Не доверяйся Блуду, – сделав над собой усилие, предупредил Чудин, – идет в сапогах, а след босиком.

Снова Доброгаст поймал на себе неприязненный взгляд огнищанина, тяжелый взгляд, который трудно выдержать, столько в нем скрытой злобы, подумал: «Что ему во мне?»

– Пока Святослав вернется, печенеги последнюю кровь высосут, села поразоряли, а сколько смердов продали в рабство, страсть!

– Вот греки, поди, ликуют!

– Погодите! Придет время, увидит Царьград ветрила наших кораблей! Второй щит пригвоздим к воротам!

– Tcc! Идут, – прошелестело по гриднице, и разговоры прекратились.

Двумя рядами входили волхвы в одеждах из беленого холста; мягкие пошевни на ногах переплетены красной тесьмой. Торжественно задрав седые бороды, постукивая высокими посохами, они прошли и остановились у мозаики, как будто хотели ввериться защите непобедимого мезамирова меча. Их возглавлял Вакула, державшийся довольно уверенно, со священным рогом в руках. Опираясь на плечо маленького Владимира, появилась великая княгиня. Присутствующие согнулись в поясницах.

– Склонились, как под топором, – тихо пошутила Ольга, и многим стало не по себе, у многих упало сердце.

За последнее время глаза княгини помутнели, стали водянистыми, ни на ком долго не задерживались. На ней была красная греческая стола и голубая, наброшенная на голову мантия. В таком наряде запомнилась ей Матерь Божья на стене Софийского собора в Царьграде. Запавший рот еще больше выделял крупный нос, придавая лицу Ольги что-то жесткое и, вместе с тем, глубоко старческое. Только в высокой, чуть согбенной фигуре и в медленной поступи чувствовалась прежняя волевая, умная, мстительная псковитянка. Многие из бояр не могли на нее смотреть без ожидания чего-то грозного, пугающего неизвестностью, без невольного трепета перед этой, столь долго правившей всею русской землей удивительной женщиной.