Мишель Бенуа - Тайна третьего апостола

Несколько дней спустя папа распечатал и прочел письмо в присутствии Катцингера, который согласно полученной инструкции передавал ему полученный на имя Лиланда конверт.

Потом понтифик устало уронил его на колени и, подняв голову, взглянул на кардинала, почтительно стоявшего перед ним:

— Этот французский монах, о котором вы мне говорили, чем он, по-вашему, опасен для церкви?

— Он ставит под сомнение божественность Христа, Святейший Отец. Его нужно заставить хранить молчание и отправить назад в аббатство, где он будет пребывать в полном уединении под вечным запретом покидать стены обители.

Голова понтифика опустилась на грудь, подбородок коснулся белоснежной сутаны. Старик закрыл глаза. Христос никогда не будет познан до конца, всей правды о нем людям ведать не дано. Он всегда впереди, а мы можем лишь искать его. Святой Августин сказал: искать Христа — значит найти его. Перестать искать — потерять его.

Не поднимая головы, он пробормотал так тихо, что Катцингеру пришлось напрячь слух, чтобы разобрать слова:

— Уединение… Думаю, он его нашел, ваше преосвященство, и я тоже мечтаю о нем… да, мечтаю. Знаете, слово «монах» ведь происходит от monos, что означает один. Или — единственный. Он обрел для себя то самое единое на потребу, о котором Иисус говорил Марфе, сестре Марии и Лазаря. Оставьте ему его уединение, ваше преосвященство. Пусть он останется наедине с Тем, Кого он там нашел.

Помолчав, он добавил еще невнятнее и тише:

— Мы же для этого и нужны, не правда ли? Ради этого и церковь существует. Чтобы в ней некоторые находили то, что мы ищем, и вы, и я.

Катцингер недоуменно поднял брови. Что до него, он так искал решения проблем, возникавших одна за другой. Он защищал церковь от ее врагов, чтобы она продолжала существовать. «Sono il carabinere della Chiesa»[26], как сказал однажды его блаженной памяти предшественник кардинал Оттавиани.

Папа тем временем знаком подозвал его:

— Подкатите меня к этой машине, что в углу. Прошу вас.

Катцингер подтолкнул кресло-каталку к старенькой машинке, установленной перед корзиной, уже наполовину заполненной белым бумажным конфетти. Поскольку папе не удалось дрожащей рукой включить аппарат, Катцингер почтительно нажал на кнопку.

— Благодарю… Нет, оставьте, я хочу это сделать сам.

Из машинки посыпалась бумажная стружка, и письмо французского монаха смешалось в корзине с другими секретами, которые папа хранил только в памяти, будучи до сих пор на удивление прозорливым.

«Есть лишь одна тайна, и это тайна Господа. Повезло ему, этому отцу Нилу. Воистину редкое везение».

Глубокой ночью отца Нила разбудили непривычные звуки. Он зажег свечу. Старый отшельник, вытянувшись на своем соломенном тюфяке, тихо хрипел.

— Отец, вам плохо? Нужно сбегать за Беппо, я сейчас…

— Оставь, сын мой. Просто пришел мой черед оставить этот берег и уйти в глубокие воды. Мне пора.

Открыв глаза, он окинул Нила взглядом, исполненным безмерной доброты:

— Ты останешься здесь, это место предназначено тебе от начала времен. Подобно возлюбленному ученику, ты склонишь голову к Иисусу, чтобы внимать ему. Услышать его может лишь твое сердце, и оно пробуждается день ото дня. Ты только слушай, и Учитель сам покажет тебе дорогу. Ты можешь всецело довериться ему. Люди предали тебя — он не предаст никогда.

Жизнь уже покидала его, но старик собрал последние силы:

— Беппо… позаботься о нем. Я поручаю его тебе. Он чист, как вода горного источника.

Наутро вершину соседней горы озарили лучи восходящего солнца, потом его сияние, разгораясь все ярче, залило отшельнический приют. В эти минуты старый пустынник, прошептав имя Иисуса, вздохнул в последний раз.

В тот же день отец Нил и Беппо похоронили его на вершине скалы, возможно, — подумалось Нилу — похожей на те, что высятся над Кумраном. Когда они в молчании вернулись к осиротевшему приюту, Беппо взял руку неподвижно замершего отца Нила, склонил перед Ним голову и мягким движением положил ладонь монаха на свою макушку с копной кучерявых волос.

Дни текли за днями, ночи следовали своей чередой. Время остановилось и, казалось, перешло в иное измерение. Отец Нил еще не вполне оправился, но тревоги, осаждавшие его в те ужасные дни, когда он гонялся за иллюзорной истиной, мало-помалу отпускали.

Истины не было ни в послании тринадцатого апостола, ни в четвертом Евангелии. Она не содержалась ни в одном тексте, сколь бы священным он ни был. Истина жила по ту сторону слов, напечатанных ли на бумаге или звучащих из людских уст. Она таилась в тишине, и тишина постепенно овладевала сердцем отца Нила.

Беппо перенес на монаха все то обожание, которое питал к старому отшельнику. Когда он являлся, всегда без предупреждения, они садились на камни возле приюта или у очага, поближе к огню. Отец Нил тихо читал ему Евангелие и рассказывал об Иисусе, как некогда тринадцатый апостол Иоханану.

Однажды, движимый внезапным порывом, он начертал незримый крест на лбу, устах и сердце юноши. Непосредственный, как дитя, Беппо высунул язык, которого тоже коснулся этот знак жизни и смерти.

На следующее утро парень вернулся очень рано, сел на соломенный тюфяк, спокойными глазами посмотрел на отца Нила и неловко выговорил, запинаясь:

— Отец… отец Нил! Я… мне бы читать научиться. Чтобы мог Евангелия прочесть. Сам.

Беппо заговорил. И заговорил от полноты своего сердца.

С этого момента жизнь отца Нила немного изменилась. Беппо стал приходить к нему почти ежедневно. Они садились перед окном у крошечного столика и открывали книгу. Месяца через полтора Беппо уже читал, спотыкаясь лишь на сложных словах.

— Ты можешь пока взяться за Евангелие от Марка, — сказал ему Нил. — Оно самое простое, ясное и ближе всего к тому, что Иисус делал и говорил. Как-нибудь позже я обучу тебя греческому языку. Увидишь, это не так уж трудно, а читая вслух, ты услышишь то, что говорили об Иисусе его первые ученики.

Беппо серьезно посмотрел на него:

— Я сделаю все, что ты мне скажешь. Ты отец моей души.

Отец Нил улыбнулся. Тринадцатый апостол тоже, должно быть, был для назореев, бежавших от первой церкви, отцом души.

— У твоей души, Беппо, есть только один отец. Тот, кто не носит имени, кого не дано познать никому, и нам о нем ничего не ведомо, кроме того, что Иисус звал его авва — отец.

В то октябрьское утро площадь Святого Петра празднично преобразилась, папа должен был возвестить о канонизации Эскривы де Балагера, основателя «Опус Деи». На фасаде базилики, в самом центре христианского мира, на всеобщее обозрение был выставлен гигантский портрет нового святого. Его хитрые глаза, казалось, иронически взирали на благочестивую толпу.