Остин Райт - Островитяния. Том первый

Больно было мне смотреть на это безупречное воплощение юности. Рядом с Дорной я чувствовал себя как никогда ущербным. Я продолжал говорить, но речь моя путалась, становилась все бессвязнее. Словно огромная рука накрыла меня, как пойманного мотылька; мысли затуманились, все вокруг потемнело, а Дорна — центр моего мироздания — вдруг стала далекой и призрачной. Дождь перестал, и, сняв плащ, она несла его на руке. В этой девушке, такой хрупкой, юной, крылось то единственное, что могло дать мне опору в жизни, и я вспомнил, как во время купания увидел совсем близко ее неожиданно полные и округлые груди — зрелище непривычное для меня и все же бывшее частью, средоточием Дорны, существа иного пола. Каким откровением было тогда для меня увидеть ее всю — и золотистые волосы внизу живота, — все.

Дорна заговорила первая.

— Значит, Джон, вы действительно почувствовали себя свободным, когда узнали, что вам не придется больше работать против нас? — спросила она. — Правда, что вы ощутили это всем сердцем?

— Истинная правда! — воскликнул я. — Это буквально снизошло на меня, когда я ехал вдоль Кэннана три дня назад.

— А может быть, вы просто хотите сделать нам приятное?

— Ах нет, Дорна! Я и не думал об этом. И вовсе это не ради вас!

Я даже попытался улыбнуться.

— А может, это потому, что вы, наконец, согласились с нами?

— Не знаю, — ответил я, изо всех сил стараясь быть предельно искренним. — Я сам пока еще не до конца разобрался. То есть я хочу сказать, что, учитывая все, сам еще пока не знаю, какую судьбу предпочел бы для Островитянии. Лорд Мора в очень многом прав.

Я слышал, как влажно шуршит трава у нас под ногами. Направо в дренажной канаве блеснула вода, отражая перламутр неба.

— Конечно, — сказал я, — мне понятно, что я потерял ту, столь желанную возможность, о которой писал вам в первом письме. Она мелькнула и скрылась. Не думаю, чтобы кто-нибудь захотел взять на службу такого неудачника. Я расстался с надеждой, что смогу стать вам опорой, Дорна, и все же это не мешает мне радоваться своей свободе.

Только замолчав, я осознал весь смысл своих слов. Странная слабость напала на меня; я тяжело дышал, но на душе стало легче. Я сделал Дорне предложение, сам того не заметив. Она была по-прежнему спокойна. Я чувствовал это, даже не глядя на нее. Я знал, что она здесь, рядом, слышал ее размеренные шаги.

Воздух потемнел. На западе, над островом Ронанов, сгустился серый туман. Одним движением Дорна вновь накинула плащ, обвивший ее шелестящими складками. Косые серебристые струи дождя протянулись с неба, несколько холодных капель стекло по моей щеке. Возвышаясь на плотине, мельница смутно и грозно нависла над нами, скрипя в туманном сумраке своими огромными крыльями. Дорна перешла по дощатому мостику через канаву, обойдя плотину.

— Давайте зайдем внутрь, — сказала она, когда я подошел.

Мы вошли. Два маленьких боковых оконца освещали шестиугольное помещение. В центре вращался отвесный металлический вал, а у пола — сложное сцепление тяжелых зубчатых колес. Два других вала, дрожа от напряжения и словно с неохотой, попеременно поднимались и опускались с ритмичным клацающим звуком. Под нами в своем стремительном беге журчала и всплескивала вода. Прислоненные к стене, стояли запасные крылья и прочие механические части, а напротив двери — медная печка со сложенными перед ней поленьями. Помимо них обстановку мельницы составляли кушетка, кресло и низкий квадратный сундук.

Было сумрачно, и пахло пылью. Посередине, высоко над нашими головами, виднелось небольшое отверстие, проходя сквозь которое, главный вал соединялся с лопастями крыльев и в которое виднелось небо. Место, где уединялась Дорна, было отнюдь не таким тихим и спокойным, как «уголок» Мораны. Скрипучий шум мельничных крыльев, лязг валов и шестерен и журчанье воды не смолкали здесь никогда.

Сняв плащ и вся светясь, как статуэтка из слоновой кости, в тусклом рассеянном свете, Дорна села на кушетку, поджав босые ноги, так, что осталось место и для меня, но, повинуясь некоему смутному подозрению, я предпочел кресло. Дождь выстукивал по крыше. Я чувствовал на себе взгляд Дорны, но не осмеливался поднять головы. Настал момент приговора, и я в страхе ждал его.

Просветлело, и я знал, что стоит мне поднять глаза, и я увижу Дорну, но мне не хотелось глядеть ей в глаза. Я остановил взгляд на губах. Чуть ниже, по подбородку, протянулась царапина, напоминавшая запекшиеся, в ниточку сжатые губы. Красота Дорны больно ранила меня, и я знал, что так будет всегда. Я сидел, застыв, и это было похоже на неподвижность спящего. Слов не хотелось, ведь в них скорей всего крылся приговор — окончательный. И все же я принудил себя нарушить молчание.

— Дорна, я ничего не могу предложить вам теперь, даже крыши над головой…

Бессмысленный крик о помощи.

— Не говорите этого! Не говорите так, Джон!

Для меня это были пустые слова. Я старался выразить то, что лежало на сердце, на островитянском, но мысль слабела, бессильная, как пальцы, старающиеся развязать слишком туго затянутый узел. Ничего не оставалось, как перейти на английский.

— Дорна, я люблю вас. Люблю. Я хочу, чтобы стали моей женой.

Я стоял, глядя на нее сверху, а она сжалась, еще больше подобрав под себя ноги. Глаза ее были широко открыты и блестели, но я ничего не мог прочитать в них.

Может быть, сесть рядом?

Я опустился на кушетку рядом с Дорной. Она по-прежнему пристально глядела на меня.

— Дорна, — сказал я, коротко рассмеявшись, — мне приходится говорить по-английски. На вашем языке это значило бы…

Дорна резко отодвинулась. Губы ее болезненно искривились, брови нахмурились. Она казалась испуганной. Мир вокруг словно исчез, только одно существовало для меня сейчас: ее глаза — темные, настороженные, непостижимые… Под шерстяной тканью плаща я угадывал ее руки, гладкие, округлые, крепкие. И они не давались мне. Упругие и сильные, они вырывались, но, только держа ее за руки, я мог бы говорить. Неужели я так дрожу? Грудь Дорны часто вздымалась, губы были по-прежнему крепко сжаты. Я никак не мог удержать ее руки, от которых исходило умиротворяющее тепло. Даже в этом мне было отказано.

— Дайте мне ваши руки, Дорна!

Ей стоило лишь уступить, и мучительная борьба наконец кончилась бы.

Вдруг, одним резким движением, как змейки, пальцы ее выскользнули из моих, обжегши мою кожу там, где коснулись ее.

— Не надо! Не надо, Джон! Дайте мне сказать.

Мягко, устало опустилась она на мое место, в кресло. Теперь, не чувствуя ее, мои руки тонули в пустоте. Бессильная скорбь наполнила все мое существо…