Виктор Вучетич - Передайте в «Центр»

Анне казалось всю жизнь, что она едет куда-то в дальнем поезде. И все, что было ее — собственное, настоящее — находилось в ее купе. А за окнами, летящее мимо — призрачное, никому не нужное. Она не знала, куда идет поезд. Она лишь ждала той, последней остановки. И она приехала…

В годовщину десятилетия Великой Победы, в один из жарких последних дней августа, Иван Исмайловнч Дзукаев получил от своего давнего сослуживца неожиданное приглашение посетить московский Музей изобразительных искусств имени Пушкина, где должен был состояться торжественный акт передачи спасенных Советской Армией сокровищ Дрезденской галереи народу Германской Демократической Республики.

Предъявив свое приглашение, Иван Исмайлович прошел через зеленый скверик и поднялся в мощную колоннаду портика перед входом. Народу было очень много. Среди гостей Дзукаев сразу узнал известных писателей, артистов кино, отметил знакомые лица крупных военачальников. Вдруг военные как-то подобрались, вытянулись. По мраморной лестнице неторопливо поднимался, легко кивая в обе стороны, Георгий Константинович Жуков. Непривычно было видеть его не в маршальском мундире, сплошь увешанном орденами, как его изображали на всех портретах, а в великолепном черном костюме, с тремя золотыми звездочками Героя Советского Союза.

Хотя день был по-летнему жаркий, большинство гостей облачились в вечерние туалеты. Было душно, пахло духами, вспыхивали блицы фоторепортеров, под ногами змеились черные шланги и провода телевизионных установок и ослепляющих “юпитеров”.

Все стихли, и до Дзукаева из глубины зала докатились аплодисменты. Иван Исмайлович поднялся на цыпочки и через головы впереди стоящих увидел, как к микрофону чуть вразвалку подошел невысокий, с широкими покатыми плечами старик с артистически взъерошенной седой шевелюрой. Серый мешковатый костюм, ярко-голубой галстук — “бабочка”, незажженная курительная трубка в руках — все это убеждало, что их хозяин — человек из мира искусства.

— …Это символично и знаменательно, — немного растягивая слова и упирая на букву “а”, говорил между тем оратор, — что картина немецкого художника, которым гордится все немецкое искусство, как бы скрепила узы между двумя народами. Выбор ее подтвердил, с каким огромным уважением относимся мы к многовековой культуре Германии…

Президент показал трубочкой в бок, и Дзукаев обратил внимание на совсем небольшую картину в тяжелой золоченой раме, стоящую на высоком постаменте, затянутом вишневым бархатом. С этой картины началась, как он понял, передача всех остальных ценностей, заполонивших стены огромного музея.

Позже, когда речи закончились, погасли жаркие фонари и в зале стало сумеречно и даже прохладно, потому что толпа повалила в другие залы, Иван Исмайлович сумел подойти к картине.

“Альбрехт Дюрер, — прочитал он на табличке внизу рамы. — Портрет молодого человека”.

Он посмотрел в немного грустные и внимательные глаза на портрете и вдруг вспомнил… Да, вспомнил высокий мост в Мейссене, ведущий к замку Альбрехтсбург, игрушечные, крытые черепицей дома внизу, сбегающие с холма к Эльбе, — всю эту прекрасную и радостную картинку маленького немецкого городка, словно возникшего наяву из сказок братьев Гримм.

Десять лет назад, в июне сорок пятого года, на этом мосту Дзукаев встретил Сашу Рогова. Они не виделись с сорок третьего, когда Рогов был ранен во время ликвидации фашистской агентуры на Смоленщине. Дзукаев ушел дальше, в Белоруссию, потом к Кенигсбергу, а Саша затерялся в госпиталях. И вот такая неожиданная встреча. Они вспомнили своих товарищей, с кем прошли долгий путь к Победе, а потом медленно отправились в замок. Рогов возмужал, посолиднел, отпустил рыжеватые усики, а волосы его совсем выгорели и стали цвета соломы, Он уже дослужился до капитана, а Дзукаев после Кенигсберга стал подполков­ником. “Снова не догнал”, — пошутил Саша.

В замке, которому, как заметил Рогов, уже пятьсот лет, было сумрачно и холодно.

— А вот тут, — он показал в угол, заваленный всяким мусором и мебельным хламом, — мы еще в мае знаешь что обнаружили? Картины Рембрандта, Рубенса и других ху­дожников. Величайших художников! Их фашисты спрятали здесь, привалили к стене прямо без рам и тряпками закидали. Сюда эксперты наши приезжали, говорили, что это еще куда ни шло. Тут хоть сухо. А вот другие картины в каменоломни, в шахты старые, в сырость запрятали и заминировали, чтобы взорвать, если мы подойдем. Представляешь, Иван, совсем озверели…

Они снова вышли на широкий, из каменных плит, замковый двор, прошли под башней на мост и остановились. Саша закурил.

Наступал вечер. Солнце, погружаясь в туманные расщелины горной Саксонии, стекало с островерхих черепичных крыш потоками расплавленной бронзы. Синие тени гнездились в кривых и тесных ступенчатых улочках города, мощенных многовековым стертым кирпичом и брусчаткой. У ног Дзукаева лежал Мейссен — родина знаменитого фарфора, помеченного синими скрещенными мечами. Чистенький, аккуратный немецкий городок. Тысячелетия не коснулись его. Ни чума, ни войны, ни мировые катастрофы. У подножья его все так же вилась широкая лента Эльбы…

“Но ведь и здесь, — думал Иван Исмайлович, — прошла война. Гремели орудия, шли танки. На этой же самой Эльбе встретились наши бойцы с американскими парнями, которые неизвестно зачем разнесли вдребезги Дрезден. Замок разбомбили, такую красоту уничтожили… Но почему же тем не менее этот Мейссен остался чистым и нетронутым?”

— Слушай, Сандро, — как когда-то назвал Рогова Дзу­каев, и Саша улыбнулся грустно и задумчиво. — Я видел, как наши джигиты в Кенигсберге охраняли памятник Шиллеру и могилу философа Канта. А в Веймаре, мне говорили, первым делом, как вошли, возложили венки к памятнику Шиллеру и Гете…

— А я сейчас вспоминаю тот наш городок на Смоленщине, где мы с тобой последнее дело о немке раскручивали. Не знаю, почему вспомнил… А-а, ну, конечно, она же родом откуда-то из этих мест. Из Саксонии… Кстати, чем дело-то кончилось? Меня тогда чуть не пришил тот агент, век его, гада, помнить буду…

— Да чем кончилось?.. Быстро не кончилось. Взяли мы в общей сложности четырнадцать агентов. Следствие затянулось еще на месяц. Но начальство пошло навстречу, увидели, с кем дело имеем. Больше восьми тысяч погибших на совести этих мерзавцев. Потому так долго. Сам Зеленин, начальник управления контрразведки фронта, разрешил продолжать следствие. Он потом нашу разработку приказал, как хороший пример, Сандро, обсудить на совещаниях во всех отделах. Ну, а потом что? Трибунал, приго­вор: смертная казнь. Силина помнишь, нашего коменданта? Вот сам и расстрелял… Да, Сандро, совсем забыл! Нас же всех к орденам представили! Полковника Митрофанова помнишь? Начальником отдела контрразведки армии был, Вот он и представлял. Тебе вручили?