Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов

И мы, прихватив остывшего от обиды Жука, бегом побежали мимо базара на улицу Ленина, которая упиралась через пять кварталов в вокзальную площадь. Вылетели на главную нашу улицу и обалдели. Остановились даже. К вокзалу по асфальтовой дороге шла толпа, растянувшаяся километра на два. Многие пели, кто-то кричал всякие умные слова про партию, Ленина, Хрущёва и целину. Почти все что-нибудь несли в руках. Красные флаги, подснежники, бумажные цветы, транспаранты развернутые, на которых были всякие хорошие слова про КПСС и дружбу народов, про коммунизм и целину. Отдельно огромными широкими буквами на высоких полотнищах художники красиво написали слово «Ура» с тремя восклицательными знаками. Женщины держали лёгкие деревянные рамки на тонких рейках. Внутри рамок красовались увеличенные фотопортреты каких-то серьёзных людей в галстуках со звёздами на пиджаках. Среди них мы распознали одного только Хрущёва. Настроение от идущего народа весело выплёскивалось во все стороны и достигало всех, кто остановился на тротуарах или высовывался из окон домов, или торчал на балконах. Все столбы вдоль улицы ночью, наверное, разукрасили флагами всех республик СССР, а через дорогу от столба к столбу натянуты были несколько полотен белого цвета с красными словами « Слава покорителям целины!», «Подчиним себе непокорную природу!» и « Великому целинному хлебу – быть!» Ниже к Тоболу всё было украшено так же, но слов, само-собой, разобрать никто и не пытался. Далеко. Автобусы не ходили, машин тоже не наблюдалось. Только милиция на мотоциклах с колясками медленно каталась то вверх, то вниз.

Мелюзга, на нас похожая, первоклашки тоже, скачками двигалась сбоку от толпы, хохотала, толкала друг друга, подпрыгивала временами, надеясь увидеть вокзальную площадь. Но до неё было далековато ещё. Радиоприёмники-колокола, привинченные к фонарным столбам, сотрясали окрестности маршами и песнями про комсомол. Они звучали настолько бодро и оптимистично, что автоматически подталкивали народ и он, не замечая, ускорял шаг. Поэтому, наверное, вокзал и площадь перед ним выскочили перед идущими почти неожиданно.

– Бля-я-а-ха муха! – громко изумился Жук, когда мы трое обогнали основную массу встречающих и выпрыгнули на площадь. – Это мне снится, или это по правде всё!?

Я ущипнул его за щёку довольно крепко. Жук скривился, но заорал ещё громче.

– Семь лотков мороженого! Восемь цистерн пива! Кваса навалом. Буфеты со столиками прямо на площади! Сколько? Раз, два… Пять буфетов! Четырнадцать, ой, нет! – шестнадцать грузовиков в рядок. Целинников, видать, повезут.

– Да заткнись ты! – Нос ткнул Жука в плечо. – Доорёшься сейчас. Вон в той синенькой коляске поедешь в милицию, как хулиган.

Народ подтянулся потихоньку и рядов примерно в пять-шесть разошелся по дуге вокруг площади от одного конца вокзала к другому. Флаги, транспаранты и портреты возвысились над головами. Руководили верной установкой народа вокруг места грандиозного события пятеро молодых парней в одинаковых серых костюмах с одинаковыми черными галстуками.

Все лотки, бочки и буфеты остались за спинами выгнутого строя. Вдруг из-за угла вокзального выехал грузовик с открытыми бортами. С пола кузова во все стороны почти до земли спускалась плотная, алая как кровь ткань. Посреди кузова как-то держалась и не заваливалась довольно крупная трибуна. Грузовик доехал до дверей вокзала и остановился к ним боком.

Стало тихо. На пару минут заглохли репродукторы и все, кто пел песни.

– Эй! – сиплым басом громко возмутился здоровенный поддатый с утреца мужик с флагом СССР в руке. Он во втором ряду стоял.– Хрена ли ждём? Они кто нам, чтоб мы тут тосковали!? Целинники, дышло им в нюх! Сперва урожай дайте рекордный, потом и обниматься с вами не стыдно будет. Партия-то послала, чего не послать-то! Денег в стране навалом. А гарантии где? Кто гарантирует, что я не зря их тут расцеловывать начну?

Его толкали в бока, отпихивали в третий, четвёртый ряд, что-то шипели ему. Не помогло. Двое парней в серых костюмах спокойно вошли в ряды, как-то по-хитрому аккуратно взяли дядьку за кисти рук и он, морщась от боли, согнулся и так же медленно, синхронно с парнями вышел из толпы. И они увели его к одной из трёх «побед», еле видных из-за голых ещё кустов сквера в самом конце площади. Тишина стала почти тягостной. Перестали не то, что петь. Кашлять начали в кулак и сморкались приглушенно в платки. Так минут пятнадцать прошло.

И как радостный свист степного суслика, торчащего столбиком возле норки, вокруг которой не видно было врагов, прозвучал внезапно почти такой же тонкий, но резкий и громкий свисток паровоза, а после него сразу же длинный, густой и мрачный шипящий гудок. Тут же раздались равномерные «выдохи» пара из-под машинного отделения и паровоз с красной звездой над верхним буфером, с красными ободами на колёсах медленно простучал по стыкам рельсов и около шпальных костылей, да удалился ближе к тупику. А вот за ним из широких дверей вагонов теплушек, которых мы насчитали четырнадцать и которые ещё не все поместились на территории перрона, а остались сзади, штук пять, не меньше, торчали очень весёлые, молодые, торжественные лица. И было их – тьма тьмущая! Одни целинники сидели, свесив ноги, другие стояли над ними согнувшись, а на горбу у каждого кто-то обязательно примостился. Над этой пирамидой возвышались целинники стоящие, а между всеми ними тоже торчали довольные, пыльные, излучающие радость лица. Поезд остановился только минут через пять и сразу же складно заиграли два наших духовых оркестра. Они дудели «марш энтузиастов». Я его узнал моментально. Отец мой его на баяне разучивал полгода и потом каждый день обязательно играл вместе с другой музыкой. Вальсами, танго и фокстротами.

Когда отвизжали, отскрежетали тормозные колодки паровоза, нарушавшие

старания оркестров, сквозь бравые рулады марша стали большими группами вылетать на площадь первоцелинники. Минут через пятнадцать эшелон освободился полностью и оказалось, что приехавших на площади было намного больше, чем встречавших. Вот вся эта огромная толпа с двух сторон вдруг начала сначала оглушительно хлопать в ладоши, от чего многим из стоящих на тротуаре стало дурно. Аплодисменты рвались вверх и в стороны так звонко и мощно, что оркестрам играть дальше смысла не было. Хлопали долго и радостно. Две пожилые тётеньки рядом с нами заткнули уши и присели. Они что-то говорили друг другу, но ничего не слышали. Потом одна из них села на колени и её свернуло вправо, на локоть, а потом боком на землю. Один мужик и мы с Носом подняли её и отвели