Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов

– Вы идите, спасибо вам! – сказала вторая. – Я побуду с ней. Сейчас ей лучше будет. Я знаю. Это не в первый раз. Нервы плохие. Учительница бывшая.

Мы постояли ещё пару минут и ушли.

А на площади уже перестали хлопать и кричали «ура!» Свирепо, заливисто и беспрерывно. Народ завёлся. Многие стали подпрыгивать и бросать вверх флажки, флаги и портреты в рамках. Целинники швыряли над собой кепки, косынки, майки и даже ботинки.

– Слушай, Чарли, – Жук потянул меня за руку.– Валить надо отсюда. Они сейчас озвереют и нас разорвут или затопчут. Они ж не в себе уже, ты глянь сам.

Внезапно сзади подбежал Жердь и нас обнял всех троих. Руки у него были длинные. Чуть короче, чем сам Жердь.

– Нашёл! – радовался он. – Думал, что вы убежали уже. Страшно?

– Ну, не шибко весело, – сказал я.

– А мне удалось прямо среди целинников потолкаться, – Жердь захохотал и покосился в сторону людей из эшелона. – Так они там все поголовно пьяные в зюзю! Ну, ничего. Сейчас митинг будет. Притихнут все. Начальство вон стоит. Наше и ихнее. Сейчас на грузовик ораторы полезут речи говорить. Потом, как братан мой узнал у мусоров на мотоцикле, целинники попьют пива, квасу, поедят в буфетах да с лотков, мороженого нажрутся, да и по грузовикам их распихают. Это грузовики из трёх совхозов. И вот неподалёку от совхозов этих эти ребятишки палаточные городки поставят. А там уже – как пойдет. Дальше братан сам ничего не знает.

Толпы начали смешиваться. Встречающие и первоцелинники кинулись здороваться за руки, обниматься, доставать из карманов бутылки и стаканы, пить и занюхивать рукавами. Снова песни зазвучали, смех возник, кто-то на гармошках и баянах зашумел в разных местах площади. Мы стояли, как я неожиданно заметил, уже не на тротуаре, а практически в середине толпы.

– Пацаны, вас на какой колхоз распределили? – потрепал меня по голове розовый от выпитого парень в тельнике и ворсистой кепке. – Айда к нам, в Кушмурун. Там, мне рассказали, рыбалка – мечта. На пустой крючок клюёт.

Мы отбежали в сторону, поближе к узкому промежутку, где на двух мотоциклах сидели только шестеро милиционеров, а вокруг них – никого. Можно было выскочить если начнется давка. Встречающие почти все пили с целинниками на равных. Кроме, конечно, старшеклассников. Те вроде стеснялись.

Наконец на грузовик с открытыми бортами, на красную ткань ступили начальники. Первый, кустанайский, наверное, взошел на трибуну, взял с неё здоровенную трубу, узкую с одной стороны и широкую как рупор патефона – с другой.

– Товарищи! – истошно завопил он и откашлялся. – Други вы мои родные! Долгожданные покорители целинных и залежных земель! От имени областного комитета нашей великой партии выражаю вам душевную благодарность за готовность к великому подвигу ради процветания нашей прекрасной страны – СССР! Ура!

Ну, откричали всей толпой это ура минут за десять. Потом начальник кустанайский долго нёс что-то непонятное, которое летало над массами, не западая в уши. Его сменило по очереди человек десять. И начальство от целинников и сами целинники, и кто-то из рабочих какого-то кустанайского завода. Все добросовестно заскучали, но в толпе потихоньку выпивали и обнимались. Без шума и нарушения торжественного момента.

А когда все выговорились и обкомовский представитель снова схватил трубу и истошно разрешил всем отдохнуть всем перед отправкой по местам трудовым целых полчаса. А потом, услышав милицейские свистки быстренько разобраться по своим машинам и – в добрый путь к великим трудовым свершениям!

Сели мы вчетвером на бордюр справа от вокзала и все полчаса наблюдали за тем, с каким усердием и с любовью народ местный и прибывший обмывают самый первый день покорения непокорных наших степей. Пили, ели, пели и танцевали искренне и самозабвенно. Тётки замучались пиво наливать и колбасу пилить для бутербродов в уличных буфетах.

– Вот они потом всё время так же пить и будут. Хрен остановятся. Целинники эти, – я поднялся и потянул за собой Жердя.

– Вы куда?– крикнул Нос.

– Чё, уходим, что ли? – без выражения спросил Жук.

– А чего сидеть? – я двинулся к тротуару. Жердь пошел рядом.

– Ну, основное-то посмотрели, послушали. Много народу приехало. Да ещё поди и не весь народ. Только самые первые. Сделают нашу степь раем на Земле, – ухмыльнулся Нос. – Если похмелятся и, конечно, отдохнут с недельку лёжа. Книжки тихонько почитают.

– Народу много, – заключил Жук. – Следом и трактора пригонят, комбайны, сеялки новые, Поселки начнут себе строить. Тогда, может, и выгорит чего. Это не я так думаю. Это вчера мне батя мой так сказал. Он, кстати, сегодняшний праздник встречи прямо один к одному описал! Не поверите!

– Шаман! – улыбнулся я. – Колдун твой батя. Пусть лучше наколдует, чтобы они в самом деле со степями справились. Ты передай ему.

– Скажу, конечно, – твердо пообещал Жук.

Мы щли медленно вниз по улице Ленина вдоль транспарантов, цветов бумажных на столбах и разноцветных ленточек, перекинутых прямо по проводу от столба к столбу. И было нам хорошо. От того, что увидели лично тех, кто и без целины замечательную нашу жизнь сделает еще прекраснее, когда степи наши распашут и урожаев добьются сказочных.

Мимо нас на хорошей скорости пролетели целых восемнадцать грузовиков. Кузова были набиты первоцелинниками, как коробок спичками, Но им было

здорово! Они пели, кидали на асфальт пустые бутылки, играли на гитарах и даже пробовали плясать там, где и голову повернуть было не просто. Улетало вниз к мосту через Тобол, а потом на три разных трассы сворачивало наше прекрасное будущее. Чужие люди, для которых с этих вот минут просторы наши необъятные станут и радостью, и горем, второй родиной и проклятьем.

Судьбой непростой, которую им посчастливилось или пришлось выбрать.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Уже теперь давно, в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году, я сидел на берегу Тобола, перед тем как навсегда уехать с родины. На травяном присел откосе, под которым медленно, скручиваясь лениво в глотающие всё подряд воронки, уплывала раскрашенная водорослями тихая вода. Несло её в другие места и иное время. Пока доберётся вода до Ишима и исчезнет в нём вместе с именем своим – Тобол, другое уж будет время. Будущее. И что станет в этом будущем с раздробленной на капельки красивой и сильной рекой, которая не умерла, но стала жить чужой, не своей жизнью? Куда ещё останки её вольются? Где, когда, в какие не видные отсюда времена?