Нинель Максименко - Ищи Колумба!

Если бы я рассказывала все подряд, то надо было начать с того, как мы с Ростиславом Васильевичем ходили в Эрмитаж, и как я была горда, когда все с почтением нас пропускали, и как было интересно его слушать и в Эрмитаже и назавтра в Павловске. Я думала: «Как же это я могла прожить жизнь и не видеть всего этого!» И еще я думала, какие хорошие Ростислав Васильевич и Марианна Николаевна.

Но я пропускаю все это, чтобы рассказывать дальше историю про человечков.

Сегодня вечером я иду по адресу, где когда-то жил Рабчинский. Зачем я туда иду, что я думаю найти там? Не знаю. Может быть, меня гонит всегдашняя мысль, что должно что-то остаться от человека, как раньше бы сказали – дух человеческий, что ли.

Я с волнением захожу в высокий подъезд. Когда-то здесь все было шикарным. В стенах высокие ниши – здесь были зеркала. Сейчас их нет. Все выкрашено – и ниши и стены – в жухлую синюю краску, и ужасно пахнет кошками. Но все равно этот подъезд прекрасен: сложный орнамент цветного кафеля на полу, приятный холод, высокие готические колонны и лестница – торжественная, парадная.

Я не сажусь в лифт. Я поднимаюсь по лестнице на высоченный третий этаж и вижу табличку – как ни в чем не бывало: «Рабчинский – один длинный». Я звоню длинный-предлинный звонок, и слышу за дверью топот многих бегущих ног, и слышу звуки рок-н-ролла.

Высокая дверь открывается, и на площадку вываливается ватага ребят и девушек, веселые, орущие, – ребята без пиджаков, девушки взлохмаченные.

– Я хотела бы кого-нибудь из Рабчинских… – Но я вижу, что пришла не вовремя, и скороговоркой договорила: – Я приду в другой раз.

Но не тут-то было. Меня хватают за руки. Меня тащат в комнату. И я уже ничего не соображаю. Я подчиняюсь их воле. Меня усаживают за стол. Да здесь же свадьба… Вот здорово! И невеста, пожалуй, нисколько не старше меня. Мне накладывают полную тарелку закусок; я ем, и никто не спрашивает, кто я такая. Я ем салат, пью апельсиновый сок, смеюсь, а потом встаю и иду танцевать. Проигрыватель запущен на всю катушку, да еще через приемник (не завидую соседям!). Топот невообразимый!..

Не знаю, когда я успела сказать, как меня зовут, но только ребята кричат: «Тата, со мной!.. Тата!.. Тата!..»

И я тоже уже знаю о них почти все. Это медики-второкурсники. Отличные ребята. Алеша Рабчинский и Валя – они из одной группы. И остальные – это одна группа.

Я снова танцую – и одна, и вдвоем, и все вместе, встав в круг. И гремит музыка, и я пью на ходу минеральную воду, и подбегаю охладиться к открытому окну, и снова музыка рок-н-ролла, и снова танцую и танцую…

Но ритм уже спадает, уже танцуют только две пары. Верхний свет погашен, зажгли уютный торшер, и мы устроились в углу, на широкой тахте, и поем под гитару.

Последние две танцующие пары наконец остановились и тоже перешли к нам на тахту.

Мы пели сначала частушки и всякие там смешные песенки, а потом перешли на душещипательные, и вдруг ни с того ни с сего кто-то спросил:

– Тата, а ты откуда взялась?

Все замолчали и уставились на меня.

Я молчала. Все те слова, которые я готовила по пути сюда, ну всякие, вроде: «Я бы хотела повидаться с кем-нибудь из Рабчинских, выяснить обстоятельства и прочее», – все эти слова сейчас не годились. Просто были бы ни к селу ни к городу. И поэтому я молчала.

И вдруг меня прорвало:

– Откуда я взялась, не так просто сказать. Но вот послушайте одну историю, и тогда все будет понятно. Только если кто ее уже знает, чур, не рыпаться и молчать… – и посмотрела на Алешу Рабчинского. – Давно-давно жил-был один человек. У этого человека было миллион болезней и два миллиона недостатков. Но у него была одна-единственная страсть. И была она такая сильная, что пересиливала миллион болезней и два миллиона недостатков. Этот человек был собиратель.

А знаете, что он коллекционировал? Самые древние следы человеческого духа. И эта страсть поглотила его целиком. Он мог бы стать известным ученым или профессором. Но ему было некогда остановиться, чтобы им стать. Он ходил, лазал, плавал, изобретал себе в помощь тысячи всяких мелких, давно теперь забытых приспособлений для подводного плавания. Ему некогда было сесть за стол обобщить свой опыт. Пусть другие это делают! А он только дает факты этим другим. И он снова ходил, лазал, рыл, плавал. Исходил пешком всю землю вдоль и поперек. Проплыл все моря и океаны. Поднимался на самые высокие горы и опускался на морское дно.

И вот однажды судьба наградила его. Где-то, когда он путешествовал в далекой стране и обследовал морское дно, он открыл седьмое чудо света – прекрасный город на дне морском. И не думайте, что это были какие-то развалины. Ничуть. Это был город, настоящий город – с целыми зданиями из белого и розового мрамора, с высокими колоннами. Гигантские площади и широкие улицы, фонтаны, статуи… Все было там, как положено в настоящем городе. На стенах домов были изумительные фрески. И эти статуи и фрески на стенах домов рассказали о людях, которые жили в этом городе. Это были красивые, высокие люди, но они были совсем не такие, как мы с вами. Совсем другие. И он взял на память несколько фигурок, изображающих этих людей, и больше он ничего там не тронул, потому что хотел, чтобы будущие люди, чтобы мы с вами увидели этот город таким, как он был, целиком. Может быть, думал он, люди сделают из него первый в мире подводный музей. И все будут приходить, приезжать, прилетать, чтобы опуститься в скафандрах в этот город. А может быть, люди найдут способ поднять его целиком на землю. Но только в нем ничего нельзя разрушать. Ведь сюда должны прийти ученые, много-много ученых: археологи, биологи, физики, – они должны раскрыть тайну этого города и сохранить его для потомков.

Я замолчала и посмотрела на Алешу Рабчинского. По его лицу я поняла, что он ничего не знает.

– Ну, а дальше, что дальше? – закричали все.

А я сказала:

– Дальше еще ничего нет, а только будет, поэтому я и пришла сюда. Знаете, кто был человек, который открыл этот город? Это был археолог. Он умер, когда еще нас не было на свете. Фамилия его Рабчинский.

Ни Алеша Рабчинский, ни его мама ничего не могли рассказать мне о том Рабчинском. Наоборот, они были страшно удивлены тем, что я так много знаю об Алешином прадедушке. Они знали только то, что он был болен эпилепсией… И вся родня боялась, что это передастся детям. Знали, что был он археологом. Но о его бумагах Алешина мама даже понятия не имела. Она сама была девочкой во время войны. В первые же месяцы эвакуировалась с матерью. А дед остался в Ленинграде. Ну, а бумаги, наверное, все сожгли в «буржуйке». «Вы знаете, – говорила Алешина мама, – были такие маленькие печки, стояли прямо в комнатах, трубы в форточку выходили. Ведь не было ни центрального отопления, ни газа. Вы знаете это? Ценнейшая библиотека и та была сожжена…»