Павел Автомонов - В Курляндском котле

— Жить… О, нет, Сашок! Я уже не жилец.

— Лежи и не болтай чепухи! — Воды…

Принесли из ручья воды, напоили раненого.

— Сухаря, может, хочешь?

— Нет.

Раненому соорудили носилки из плащ-палатки. Пока отдыхали, Капустин сидел на пне без шапки, немного подальше его — Павел Ершов. Тот тяжело переживал потерю нареченного брата. Лицо его помрачнело.

Я подошел к нему. Он впервые посмотрел мне прямо в глаза. На левом глазу его, на веке, повисла ниточка от шапки, но почему-то не мешала ему смотреть.

Я все понял. Так вот почему Павел всегда прятал глаза!

Я смахнул ниточку с его века. — Ты не скажешь никому об этом? — взяв меня за плечи, спросил он. — Не скажешь, Виктор?

— Никому не скажу, — ответил я. — Но если буду говорить об этом, то тогда назову тебя другим именем.

Разве можно осуждать Павла? Он настоящий советский парень. Он рвался в тыл врага, рвался бороться с фашистами и поэтому скрыл, что у него нет глаза.

Глаз Павел потерял, когда ему было девять лет. Виной был камешек, вылетевший из-под копыта лошади. Врачи подобрали мальчику искусственный глаз с такой расцветкой, что почти невозможно было отличить его от природного глаза. Павел усвоил привычку при разговоре с людьми суживать глаза, — так что не знавшие о его недостатке и не подозревали ни о чем. Когда началась война, Павел пошел в партизаны. Он твердо решил скрывать во что бы то ни стало, что у него искусственный глаз, — скрывать от командования, от партизан: он опасался, что его не будут посылать на ответственные задания.

В 1942 году вместе с Тарасом Ершов встретился с Капустиным, командиром группы парашютистов. Но после выхода в советский тыл, перед новым боевым заданием, парашютисты должны были пройти медицинскую комиссию. В этот день Ершов исчез из дома, где жили капустинцы. Его не могли найти до позднего вечера. Свое исчезновение он объяснил Капустину тем, что был весь день на реке с девушкой и забыл о медицинской комиссии. И на следующий день Ершов не пошел в санчасть. «-Да разве до санчасти, когда нам осталось гулять на советской стороне фронта только три дня. Пусть они лечат, кого надо, а я, как конь, здоров», — так ответил Павел на вопрос Капустина. IK радости Павла вылет не отложили, и Павел скрылся от надоедливых медиков.

Мы сидели в землянке и ждали возвращения группы Ершова, ушедшей в разведку. Около часа назад с той стороны, где должны быть разведчики, доносились выстрелы. Мы очень, беспокоились за судьбу товарищей.

Землянка, где мы временно поселились, найдена случайно. Мы думаем, что ее когда-то выстроили неизвестные нам партизаны, и мы теперь пользуемся этим удобным и теплым жильем.

Но вот слышны шаги. В землянку вбегает Ян Залатис. Он громко сообщает:

— Риман пойман. Привели гада!

Огонек свечи на выступе бревна весело заколебался, точно обрадовался принесенной вести о поимке Римана.

Вслед за Яном в землянке появился Ершов. Он сообщил подробности захвата палача.

— От знакомого крестьянина на хуторе мы узнали, что по дороге мимо хутора сегодня должен проезжать Риман. Мы сели в засаду. Взяли его без выстрела. Подскочили, остановили лошадей… Ян схватил его и обезоружил.

По распоряжению Капустина в землянку ввели Римана и его спутника — полицая.

— За подкреплением ехали в Кабиле. Завтра проческу собирались сделать, — сообщил Ершов.

— Автоматы и двенадцать гранат было у них, — доложил Саша Гайлис.

— Так, так… — Капустин смотрел в лицо Римана. — Судить тебя будем!

Риман стоял, опершись о стенку. Бессильной злобой сверкали его глаза. Закатанный рукав на правой руке обнажил шрам. Наша пометка от седьмого февраля.

— Я плохо по-русски… Я латыш… — проговерил он.

— Не зовись латышом, сволочь! — прервал его Гайлис. — Родину мою не позорь!

— Ты — собака. Как ты над моей женой издевался! Ты убил Сорокина, — перечислял вины Римана Ян Залатис.

— Смерть предателю! — был приговор партизанского суда.

— Пиши, — обратился Капустин к Павлу Ершову. — Пусть завтра читают «прочесчики»!

«Смерть мерзавцам, продавшимся фашистам! Смерть фашистским захватчикам!

Партизаны».

3 марта Леонид Петрович, Галабка и Казимир Малый встретились с нами возле большой лесной вырубки. Они принесли десять пачек патронов. В этот же вечер самолет выбросил нам груз, и мы, как говорят, были снова на коне!

Утром Саша Гайлис и Казимир Малый возвратились с очередного задания. С ними шел сгорбленный, одетый в грязный и разорванный пиджак человек. На ногах у него были валенки, хотя шел дождь. Лицо его было желтое, худое, а отросшая щетина бороды и длинный заострившийся нос делали его страшным, будто человек поднялся из гроба. Только узкий карие глаза этого человека поблескивали живым огоньком и напоминали что-то близкое, но забытое. Он подошел к поднявшимся ему навстречу бойцам…

— Порфильев! — воскликнул удивленно Кондратьев. — Петре… откуда ты? С того света?

Да, это был Порфильев, о котором более двух месяцев назад мы передали, что он погиб вместе с Мартыном, Юрием и Касьяненко, наткнувшись на засаду.

На приветствие Порфильева ответили сухо. Это заметил он — отошел к костру и молча опустился на землю, подперев голову такими же высохшими, желтыми, как и лицо, руками.

Проходил день, а к Петру хоть и подходили, но говорили мало, не так, как прежде. Даже Агеев и тот держался с ним осторожно.

— Да, Алексей, лучше во сто крат было покончить с собой, — сказал ему Порфильев. — Но я истратил всю силу, чтобы уничтожить бумажки с разведывательными данными… Был без памяти, когда меня захватили. А теперь мне вы не верите. Как же жить мне дальше? Пойду к командиру, — тяжело вздохнул Порфильев.

И он пошел.

Капустин был в палатке.

— Можно, товарищ командир? — спросил Порфильев.

— Заходи, Петро, присядь! — ответил Капустин. — Как же это у тебя вышло, как в романе? Партизан и вдруг возвратился живым из гестапо?

— Так вот случилось. И такое бывает в жизни. Я жалею, что жив остался. Недоверие мне тяжелее всех ран, всех издевательств, какие пережил я в виндавской тюрьме.

Порфильев умолк и посмотрел на Капустина. Но тот словно не замечал его взгляда.

— Что ж, поживи у нас, — сказал, наконец, Капустин. — Не гоним.

— И за то спасибо, — поблагодарил Пор-фильев уходя.

«Поживи у нас!» — как это странно звучало для него!

«Значит, я чужой». — Ночью Порфильев плакал. То была самая мучительная ночь в его жизни.

…Он опомнился в Виндаее в тюремном госпитале. А через два дня его поволокли на допрос.