Леонид Фомин - Солнце красно поутру...

И уволился. Быстрехонько так уволился, даже никто его и не попридержал. Болтается теперь, поди, без дела такой-то здоровяк… Да нет, скорей всего на другой завод подался, к хорошему человеку попал…

Рыбак бросил окурок, встал, взволнованно заходил вокруг костра.

— Ить кого тут и винить — не сразу сообразишь! Ванька — он, конечно, дурак, и не об нем разговор, но ведь таких-то ванек ой-е-ей еще сколько! Сперва их самих надо учить, а уж потом молодежь. Как-то вот подсказать бы надо, растолковать этому парню, да и не только этому, что рабочий-то наш класс не тот, кто мухлюет с нарядами, не тот, кто с получки околачивается возле пивных ларьков, а тот, который поднял вон из какой порухи Расею, кто построил город, в котором он живет, завод, куда он пришел работать. И знал чтобы этот парень, что куда ни обернешься, за что ни возьмешься — все сделано руками рабочего человека… Да что там рассуждать! — хлопнул себя по коленям Рыбак. — Молодежь — она и есть молодежь. Мы ведь тоже не святыми росли, были и у нас вывихи. Одно я знаю твердо: случись, не дай бог, беда какая, война к примеру, они, эти парни, будут впереди нас и костьми лягут, если потребуется, за землю родную, за Расею, потому что они — силушка и кровь наша, совесть наша!

— Ну, разболтался я, хватит, — заключил Рыбак. — Будем палатку-то ставить?

— Конечно, сейчас.

— Ну так давай да поедем, поудим. Тут, на русле, ха-ароший лещ берет. Только с прикормом.

Рыбак ушел за кольями и долго не возвращался. Вернулся с какими-то кривыми палками.

— Ить все сожгли, никакого валежника не найдешь. А березки рубить жалко. Как девчушки стоят — молодюсенькие, беззащитные. Давай уж на эти поставим.

Мы кое-как установили палатку, оставили в ней плащи и направились к лодке. По пути Рыбак крикнул соседям:

— Случай что, так присмотрите! — А, мне пояснил: — Иногда хулиганишки шастают, то котелок сопрут, то топорик. У меня раз было, так я на всякий случай…

Мы заякорились недалеко от берега, но по глубине, по тяге воды было заметно, что здесь действительно старое русло перекрытой реки. Рыбак вынул из рюкзака полиэтиленовый мешок, а из него — мешочек поменьше — не то из тюля, не то из марли, заполненный чем-то тестообразным.

— Перловая каша с анисовым маслом, — сказал Рыбак, спуская мешочек на тесемке за борт. Опустив его на самое дно, неторопливо стал разматывать удочки, время от времени подергивая тесемку, привязанную к сиденью.

— Каша сок дает, а масло — запах, — перехватив мой любопытствующий взгляд, добавил он. — Тряхнешь вот так — она и заходит, загуляет вокруг…

— Кто загуляет?

— Рыба, кто больше! Ить тоже нажралась всякой отравы, охота, поди, чего-нибудь и послаще заглотнуть.

Мы забросили четыре удочки и притихли. Длинные, из гусиных перьев, поплавки мертво покоились в затишье лодки. Изредка на их острые, задорно торчащие кончики присаживались тощие голубенькие стрекозки. Это как-то скрашивало однообразие.

Прошло около часа. Рыбак опять поднял на колени рюкзак, достал горсть распаренного гороха, сыпанул на поплавки. Потом крошил за борт размоченный хлеб, вареную картошку и еще что-то такое, от чего дурно било в нос.

— Ить как пропала, — озабоченно обронил он.

Устав бесполезно глазеть на поплавки, я перевел взгляд на белопарусную яхту, легко и изящно скользившую невдалеке от нас. Иногда яхта делала резкий, крутой поворот, обнажая ярко-красное днище, и тогда высокий косой парус подобно крылу, казалось, вот-вот коснется верхушек волн.

Яхтой управляли двое — юноша и девушка. Атлетического телосложения юноша умело работал у руля, а девушка, похожая на гимнастку, противоборствовала крену. Стоя на самом краешке борта, откинувшись назад, она как бы летела встречь ветру. — сильная, стремительная, удалая. Когда яхта выравнивалась, девушка ловко перебегала на корму к юноше.

Красивые люди, красивый спорт! Глядя на них, словно бы реющих над волнами, я с сожалением подумал, что никогда еще не плавал на яхте. Впрочем, только ли это? Многое, еще очень многое в жизни я не испытал. Войны в том числе. Она прогромыхала где-то в стороне, опалив нас, детей тридцатых годов, лишь тяжкой горечью утрат.

Надо же, какое счастливое мое поколение! Прожить большую часть жизни и не понюхать пороху! А отец мой, например, воевал четырежды: в гражданскую, на Халхин-Голе, на Карельском перешейке…

С Отечественной отец не вернулся. Не вернулся, чтобы мое поколение не знало войны. Чтобы жили и радовались жизни вот такие красивые, не знающие бед люди.

Я вдруг понял, что это Рыбак разбудил подремывающие где-то глубоко в душе думы о времени, об ответственности перед ним. Не слишком ли высоко воспарили мы над отеческим домом, коль видим только общие его контуры и не замечаем фундамента? Вот посидишь денек с таким человеком, послушаешь его заботы, спокойно обмозгуешь все — и, глядишь, призадумаешься: все ли благополучно в отеческом доме?

…Рыбак опять спустил за борт немного какого-то прикорма, подергал тесьму. Теперь он все чаще менял на крючках наживку, перебрасывал с места на место удочки.

Наконец не выдержал:

— Да что она, издохла, в самом деле, что ли?! Ведь завсегда тут брала. Вот таких таскал!

Рыбак в отчаянии дернул мешочек сильнее, что-то влажно чмокнуло, и в руках его… осталась невесомая, змейкой взыгравшая тесемка…

— Все! — упавшим голосом сказал Рыбак. — Мешок оборвался!

— Ну и что? — попытался успокоить я. — Мы же стоим на месте, пусть этот прикорм лежит себе на дне.

— На дне-е! — простонал Рыбак. — А как трясти-то? Ведь главное здесь — муть поднимать. Говорю: тряхнешь — она и загуляет вокруг…

И в тот самый момент, когда, казалось, все было потеряно, один из поплавков дрогнул, наклонился и, приподнявшись, лег. Рыбак разом пришел в себя, схватил удилище, подсек. Упругий бамбук согнулся коромыслом, леска натянулась тетивой.

— Подсачек! — скомандовал Рыбак и вскочил. Лодка так качнулась, что чуть не зачерпнула, остальные удочки, спутывая лески, покатились по бортам.

— Подсак давай! — уже кричал Рыбак, с усилием подтягивая к поверхности упрямо сопротивляющуюся рыбину.

Я схватил подсачек, да в спешке столкнул в воду удочки.

— Ить, шарага! — откровенно обругал меня Рыбак. — Тут шевелиться надо!

В зеленой глуби, подобно сиянию протуберанца, сверкала боками крупная и, должно быть, необыкновенно проворная рыба. Я подвел сачок — не тут-то было! Зеркально вспыхнув, рыбина стремительно метнулась под лодку.

— С другой стороны сачь!

Вытянув удилище, Рыбак попытался обвести рыбину вокруг кормы. Но что такое — она не подается ни взад, ни вперед! Дернул леску раз, другой и обморочным голосом сообщил: