Эллестон Тревор - Полет «Феникса»

— Да.

— Кто здесь главный? — Голос металлически дребезжал. Никто не обернулся к Таунсу. Все смотрели на Стрингера. Он на глазах вытягивался, хотя и теперь, стоя на возвышении дверного проёма, был выше всех. Не мигая, он смотрел на Таунса.

Моран слышал звук собственного дыхания в пересохшем горле. Он загадал: жизнь или смерть, то или другое, жизнь или смерть, Молчание иссякло.

— Вы!

Жизнь!

Моран закрыл глаза. Он был так измождён, будто пришлось пройти долгий изнурительный путь. Между тем в ушах продолжалось металлическое скрежетанье:

— Очень хорошо. Я здесь руковожу. Хочу сообщить вам, что я решил закончить аэроплан. Вам следует кое-что уяснить. У нас кончается вода. Завтра будет ещё хуже. Будет много тяжёлой работы, и первый из вас, кто сдастся — как это бывало раньше, — положит конец всем нашим планам, потому что я не намерен растрачивать свои силы ради людей, которые не готовы сотрудничать. Ясно? — Очки выписывали полуокружность.

— Ясно, — подтвердил Белами.

— Далее. Когда я, обращаясь к любому из вас, говорю, что надо что-то сделать, это не просьба. — Стекла блеснули в сторону Таунса. — Это приказ. Я не потерплю неповиновения ни от кого. Большинство из вас работало очень хорошо. Теперь мы все будем так работать, пока не построим самолёт. Когда он будет закончен, думаю, он полетит. Хочу, чтобы вы сосредоточились на этой мысли, вместо того чтобы думать о смерти. Вот что я вам скажу — у меня нет времени умирать!

Он обвёл всех взглядом.

— Мистер Таунс, я хочу, чтобы вы крутили генератор. Один час.

Он зашагал вдоль фюзеляжа к крылу, где в ящиках лежали инструменты. Походка была напряжённой, вдоль тела зависли худые руки, спина выпрямилась. По окончании монолога они опять перестали для него существовать.

Все разошлись без слов. Под ногами розовели тени, отбрасываемые садящимся солнцем. Через несколько минут застонал генератор. Ещё полчаса спустя зажёгся фонарь.

Утром шёлковый полог опять оказался сухим — не было ветра ни с моря, ниоткуда вообще; над бескрайней пустыней поднималось солнце — ясный диск на сухом небе. Чуть позже вспенились миниатюрные вихри. Один прошёл по гребню дюн. Белами не спал. Какое-то время он наблюдал за крошечным торнадо. Заметив, как желтеет весь южный край неба, он разбудил остальных, но ветер настиг их прежде, чем они встали на ноги. Как и раньше, он накинулся на дюны, пока они не закурились песком.

Таунс бросился к мотору закрывать воздухозаборник. Песок больно стегал по оголённым ногам. Кто-то пытался перекричать шум песка, ударявшего по фюзеляжу, — бегающие фигурки едва проглядывали сквозь пелену. Стрингер с куском ткани взбирался на заднее пассажирское сиденье с наветренной стороны, но не удержался, упал, и ткань взмыла на ветру. Под крыло побежало оранжевое пламя от перевёрнутой горелки. Загорелся бачок с маслом, трепеща на ветру и едва не доставая языком пламени топливного бака; лишь в последний момент огонь повернул к дюнам. Кроу ринулся к испарителю — из трубки пролилась жидкость. Он бросился спасать оставшееся.

Небо стало темно-охряным, и «Феникс» обратился в тень. Порывы ветра поднимали и опускали левое крыло. Зазвенел натянувшийся трос. Все спрятались в салоне, закрыв на задвижку дверь. Глаза жгло, но в организме не было воды, чтобы промыть их; песок набивался в рот, но слюны тоже не было.

Буря прорывалась сквозь щели в металлической обшивке, неся с собой песок. Прильнув к иллюминатору, Моран наблюдал, как поднимается и опускается левое крыло, прогибаясь от края до середины. Над крылом то расслаблялся, то натягивался трос, взвизгивая, как огромная гитарная струна. Моран оторвался от стекла и спросил Стрингера:

— Можно что-нибудь сделать — там?

Глаза на сморщенном бледном лице были спокойны:

— Ничего.

«Феникс» стоял крылом к ветру, принимая на себя удар под худшим из возможных углов. Повернуть самолёт было не в их силах. Ему оставалось только выдерживать натиск. Моран думал; вот она, мечта Стрингера. Даже сейчас он не знал, как оценивает конструктора; может, все же где-то там в нем было сердце; или это был только полый сосуд, наделённый мозгом; или аскет, черпающий вдохновение в механических игрушках, или человек на грани сумасшествия. Но кем бы он ни был, у него была своя мечта. Сейчас её треплет буря, и он ничего не может предпринять.

Кроу свернулся на полу, прижимая к себе обезьянку, почёсывая её крошечную головку, успокаивая её. Сержант спросил Белами:

— Эту штуку разобьёт?

— Вполне может разбить.

— Знаешь, мне жаль его. — Он кивнул в сторону Стрингера.

— Мне тоже.

Песок пробивался сквозь щели. Бумаги, оставшиеся после Кепеля, разметало по полу, и Белами собрал их, обратив внимание на заголовок одного из листов — «Белая птица». Он попробовал читать дальше, но не хватило знания немецкого, он свернул листы и сунул их за сиденье.

Свет в салоне стал горчично-серым; лица пожелтели. Время от времени они смотрели в иллюминатор на колеблющееся на ветру крыло и отворачивались.

— Знаю, чего тебе хочется, бедняга Бимбо. — Голос Кроу тонул в завываниях. — Тебе хочется попрыгать на зеленом деревце, хочется большого кокоса, полного молочка, так ведь? И чтобы было много других маленьких Бимбо, чтобы можно было резвиться на ветках. Чтобы журчала речка, а ты бы сидел на бережку и ждал, когда пройдут коровки…

Кроу никогда не употреблял грубых выражений при Бимбо — он ведь ещё маленький.

— Вот чего тебе хочется. А дядя Альберт может только тебя почесать. Ничего, потерпи…

Самолёт содрогнулся — раздались новые звуки: вместе с левым крылом стало колебаться и правое, ударяя в крышу кабины управления. Они слушали удары, считали секунды между ними, молились, чтобы они прекратились. Удары продолжались.

«Двадцать шестые сутки. Суббота. Работали всю ночь. Утром росы не было. Жажда очень сильная. Теперь песчаная буря сотрясает весь самолёт. Пишу это во время бури, все укрылись в самолёте. Боже, как воняет обезьянка Альберта! Но я понял, что он хочет. Обезьянка была Роба, и ему не хочется, чтобы она умерла раньше нас».

Страшный стук прекратился. Белами захлопнул дневник и через проход между креслами направился к генератору. Через минуту генератор завыл, как пропащая душа в пучине.

Отупевшие, скованные замкнутым пространством, некоторые из них впали в тяжёлый сон. Тилни сидел спиной к грузовому отсеку, сомкнув веки и склонив набок голову. Его губы непроизвольно шевелились. Сержант в очередной раз чистил револьвер. Стрингер смотрел в иллюминатор. Его глаза медленно мигали в такт колебаниям крыла, как будто каждое движение век было рассчитано по какой-то формуле. Лицо покрывала свежая щетина: утром у него не было времени побриться.