Лев Константинов - Искатель. 1969. Выпуск №5

Душный, тяжелый душный ком подкатывается к горлу… Председатель суда сказал им, что они имеют право подать ходатайство о помиловании на имя его величества короля Румынии Михая Первого. «Мы на своей земле, — гневно бросил ему в лицо дядя Володя. — А на своей земле мы у врагов пощады не просим». Хорошо сказал. За всех…

Яша разглаживает на коленях бумагу. Писать неудобно. Дрожат, не слушаются руки. «Пишу и не знаю, удастся ли написать еще раз. Скоро меня расстреляют. Уже зачитали смертный приговор… Запомните эти фамилии (запишите): Федорович, Белоусов, Дашкевич, Трофимова, Козубенко, Малукало… Это предатели. Когда придут Советы, отнесите этот список куда надо…

Смерти я не боюсь. Я умру, как подобает патриотам Родины. Прощайте, дорогие!»

Гремит засов, дверь камеры со скрежетом открывается, и конвойный вталкивает избитого Гошку, давнего Яшиного знакомого по Привозу. Несколько мгновений Гошка смотрит на Яшу и, не узнав его, прислоняется к стене.

— Гоша!

Услышав свое имя, Гоша внимательно смотрит на Яшу и, наконец, узнает его. На его глазах появляются слезы. Он подходит к Яше, обнимает его.

— Прости, плохо я думал о тебе…

— Ладно, Гошка, ладно… Не о том сейчас говорить надо, не о том… Нас предали, понимаешь? Предали. Их, сволочей, никто на воле не знает… Поклянись, что выполнишь мою просьбу. Тебя выпустят. Поколотят и выпустят. Наверно, снова стащил что-то у гитлеровцев?

— Касторки налил соседу в кастрюлю. А он где-то служит…

— Все равно выпустят. Клянись, что поможешь!

— Клянусь.

Яша отрицательно качает головой.

— Не так.

— Как одессит клянусь.

— Не так.

— А как, как? Ты скажи!

— Родиной поклянись… Самым дорогим…

— Клянусь…

…Утро. Туманное, серое. Гремит засов.

— Гордиенко! — голос надзирателя сонный, недовольный.

— Ты помнишь, какую дал клятву? — шепчет Яша Гошке. — Смотри!

— Гордиенко!

По лицу Гошки катятся слезы.

— Ну-ну, не надо, — говорит Яша, толкая Гошку скованными руками. — Не надо…

Шел второй год войны. Стоял июль. До Дня Победы над врагом оставалось 1018 дней.

У, бессердечный, бесчеловечный, жестокий, тупоголовый, замшелый, заматерелый, закоснелый, старый дикарище!» — воскликнул я однажды (мысленно), обращаясь к моему дядюшке (собственно, он был мне двоюродным дедом) Рамгаджену, и (мысленно же) погрозил ему кулаком.

Увы, только мысленно, ибо в то время существовало некоторое несоответствие между тем, что я говорил, и тем, чего не отваживался сказать, между тем, как я поступал, и тем, как, право же, готов был поступить.

Когда я распахнул дверь в гостиную, старый морж сидел, задрав ноги на каминную полку, и, зажав в руке стакан с портвейном, без особого успеха пытался исполнить известную песенку:

— Любезный дядюшка, — обратился я к нему, осторожно прикрыв дверь и изобразив на лице своем простодушнейшую из улыбок, — вы всегда столь добры ко мне и снисходительны и так много раз всячески выказывали свое благорасположение, что, я не сомневаюсь, стоит мне только снова заговорить с вами об этом небольшом деле, и я заручусь вашим полным согласием.

— Гм, — ответствовал дядюшка. — Умник. Продолжай.

— Я убежден, любезнейший дядюшка (У-у, чтоб тебе провалиться, старый злыдень!), что вы, в сущности, вовсе и не хотите воспрепятствовать моему союзу с Кэйт. Это просто шутка, я знаю, ха-ха-ха! Какой же вы, однако, дядюшка, шутник!

— Ха-ха, — сказал он. — Черта с два. Ну, так что же?

— Вот видите! Конечно же! Я так и знал. Вы шутили. Так вот, милый дядюшка, мы с Кэйт только просим вашего совета касательно того… касательно срока… ну, вы понимаете, дядюшка… срока, когда вам было бы удобнее всего… ну, покончить это дело со свадьбой.

— Покончить, ты говоришь, негодник? Что это значит? Чтобы покончить, надо прежде начать.

— Ха-ха-ха! Хе-хе-хе! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! Ну, не остроумно ли? Прелесть, ей-богу! Чудо! Но нам всего только нужно сейчас, чтобы вы точно назначили срок.

— Ах, точно?

— Да, дядюшка. Если, понятно, вам это не трудно.

— А если я эдак приблизительно прикину… Скажем, в нынешнем году или чуть позже. Это тебе не подходит?

— Нет, дядюшка, скажите точно, если вам не трудно.

— Ну ладно, Бобби, мой мальчик. Ты ведь славный мальчик, верно? Коли уж тебе так хочется, чтобы я назначил срок точно, я тебя на этот раз, так и быть, уважу.

— О, дядюшка!

— Молчите, сэр! (Заглушая мой голос.) На этот раз я тебя уважу. Ты получишь мое согласие — а заодно и приданое, не будем забывать о приданом — постой-ка, сейчас я тебе скажу когда. Сегодня у нас воскресенье? Ну так вот, ты сможешь сыграть свадьбу — точно-точнехонько, сэр! — тогда, когда три воскресенья придутся на одну неделю! Ты меня слышал? Ну, что уставился, разинув рот? Говорю тебе, ты получишь Кэйт и ее деньги, когда на одну неделю придутся три воскресенья. И не раньше, понял, шалопай? Ни днем раньше, хоть умри. Ты меня знаешь: я человек слова! А теперь ступай прочь.

И он одним глотком осушил свой стакан портвейна, а я в отчаянье выбежал из комнаты.

Мой двоюродный дед мистер Рамгаджен был, как поется в балладе, «английский славный джентльмен», но со своими слабостями в отличие от героя баллады. Он был маленький, толстенький, кругленький, гневливый человечек с красным носом, непрошибаемым черепом, солидным состоянием и преувеличенным чувством собственной значительности. Обладая, в сущности, самым добрым сердцем, он среди тех, кто знал его лишь поверхностно, из-за своей неискоренимой страсти дразнить и мучить ближних почитался жестоким и грубым. Подобно многим превосходным людям, он был одержим бесом противоречия, что по первому взгляду легко сходило за прямую злобу. На любую просьбу «нет!» бывало его неизменным ответом, и, однако же, почти не было таких просьб, которые бы он рано или поздно — порой очень поздно — не исполнил. Все посягательства на свой кошелек он встречал в штыки, но сумма, исторгнутая у него в конечном итоге, находилась, как правило, в прямо пропорциональном отношении к продолжительности предпринятой осады и к упорству самозащиты.

К искусствам, особливо к изящной словесности, питал он глубочайшее презрение, которому научился у Казимира Перье, чьи язвительные слова: «А quoi un poete est-il bon?»[45] — имел обыкновение цитировать с весьма забавным прононсом, как верх логического остроумия. Потому и мою склонность к музам он воспринял крайне неодобрительно. Как-то, в ответ на мою просьбу о приобретении нового томика Горация, он вздумал даже уверять меня, будто изречение: «Poeta nas-citur поп fit»[46] надо переводить как «Поэт у нас-то дурью набит», чем вызвал глубокое мое негодование. Его нерасположение к гуманитарным занятиям особенно возросло в последнее время в связи со вдруг вспыхнувшей у него страстью к тому, что он именовал «естественной наукой». Кто-то однажды на улице обратился к нему, по ошибке приняв его за самого доктора Даббл Л. Ди, знаменитого шарлатана-«виталиста». Отсюда все и пошло, и ко времени действия моего рассказа — а это все-таки будет рассказ — подъехать к моему двоюродному деду Рамгаджену возможно было только на его собственном коньке. В остальном же он только хохотал да отмахивался руками и ногами.