Виталий Мелентьев - Одни сутки войны

Сутоцкий очнулся, изредка пытался приподнять голову и всмотреться в тех, кто его тащил. В темноте поблескивали его глаза — в них отразилась первая осветительная ракета.

Они доставили его прямо в медсанбат и долго сидели возле школы, где расположилась операционная, курили и ждали, когда врачи вынесут окончательный приговор. Первым не выдержал Закридзе:

— Лейтенант, записку взяли?

— Взял.

— Она правильная.

— Не понимаю.

— Схема правильная. Проверили.

Матюхин молчал: какая сейчас разница — правильная схема или неправильная? Важно, что сам он, кажется, поступил неправильно и скоро начнет расплачиваться за это. Шарафутдинов придвинулся поближе и, заглядывая в глаза Матюхину, сообщил:

— Товарищ лейтенант, мы артиллерийского гауптмана взяли!

Андрей кивнул: хорошо, знаю, видел.

Шарафутдинов переглянулся с Закридзе.

— Товарищ лейтенант, мы так поняли, что товарищ капитан недоволен.

— Почему?

— Артиллерист…

Андрею показалось, что он наконец понял разведчиков. Они хотели ему добра, но не забывали о деле. В схеме были сведения, которых не мог знать пленный, и, значит, эти сведения оказывались важнее, по их понятиям, чем сам пленный. И разведчики давали Матюхину возможность самому выбрать способ передачи этих сведений.

А почему бы и нет? Ведь можно сказать, он потому и выбрал для поиска землянки, что знал: в них должны быть нужные сведения. Получилось бы и многозначительно и выигрышно. Любые подозрения сразу бы отпали. А теперь он уверился, что подозрения эти были, что разведчики спорили о нем, и если они ведут себя вот так, как бы спасая его, то наверняка Сутоцкий рассказал им о Штильмайере.

Наконец, если промолчать о записке, то можно использовать схему на пользу взводу и даже роте. Сделать вид, что идешь в поиск, но отлежаться на ничейке, а потом вернуться и доложить: «Языка взять не удалось, зато обнаружены такие-то и такие-то детали вражеской обороны». И опасности почти никакой, и приказ почти выполнен… Тоже неплохо. Годится…

— Очень хорошо! — сказал Матюхин. — Схема, если вы говорите, что она верная, прямо-таки находка.

— Точно, — вздохнул Закридзе. — Только…

— А придумать, товарищ лейтенант, ничего нельзя? — спросил Шарафутдинов.

— Ну что придумаешь? Да и зачем? Будем жить честно…

Они опять замолчали. Закридзе вдруг посерел и пристроился с другой стороны лейтенанта, словно прикрывая его, загораживая.

— Теперь, товарищ лейтенант, прежде чем убить, подумаешь: а вдруг свой? Вдруг он на нас работает? — задумчиво сказал Шарафутдинов.

Матюхин с интересом посмотрел на него. Вот о таком варианте он не подумал! Для него враг все равно враг, на одну колодку, на одно лицо. А у Гафура, оказывается, враг начинает двоиться. Это опасно. Разведчику нельзя раздваиваться, нерешительность для него хуже смерти — может товарищей подвести. И Матюхин отрезал:

— Ерунда! Сколько таких? Трое? Пятеро? Да и то, видно, в дальнем их тылу.

— Почему? — спросил Шарафутдинов.

— Рассуди. Чтобы нарисовать такую схему, нужно было полазить по своей обороне, когда она строилась. А это значит, и Штильмайер и его дружки — а я уверен, что ему кто-то помогал, — были в резерве. И когда убедились, что никаким иным путем передать сведения не могут, так, на всякий случай, оставили в землянке. Они в ней и жили, может быть. Потом их часть перебросили на новое место. Может быть, строить новые укрепления. Сейчас здесь новые части. Так что вероятность попасть на своих ничтожна. Понятно?

В голосе Матюхина прорезались жесткие, командирские нотки, они-то и успокоили разведчиков: лейтенант остается лейтенантом. Офицером. Больше они не говорили о схеме. И когда из школы вышла худенькая, большеглазая медсестра и сказала, что хирург вынул осколок и залатал желудок, что он убежден: жить раненый будет, они встретили сообщение молча, без улыбки. Сестра упрекнула:

— Зачем вы ему столько водки дали? Наркоз плохо берет. Он все время ворочался. Больно же… — И, перехватывая их тревожные взгляды, торопливо добавила: — Жить будет.

Заместитель начальника армейского «Смерша» подполковник Каширин узнал о смерти своего приятеля подполковника Лебедева поздним вечером, вернувшись после подведения итогов прочесывания окружающих лесов. Каширин сразу осунулся, почернел. Смуглый, чернявый, теперь он казался обугленным. Темные глаза его сверкали настороженно и пронзительно.

Артиллеристы уже вернулись в расположение своих частей, и Каширин с шофером, подсвечивая себе карманными фонариками, обошли воронки. Потом Каширин снял фуражку и долго стоял среди жидкого, чуть клубящегося тумана. Над ним посверкивали яркие осенние звезды, было тихо и зябко.

— Жаль, — сухо сказал Каширин, надевая фуражку. — Очень жаль. — И, уже садясь в машину, добавил, ни к кому не обращаясь: — Нелепая смерть. — А когда въехали в лес, пробормотал: — Впрочем, смерть всегда нелепа.

Шофер молчал — он почти не знал Лебедева, а к странностям своего начальника привык давно.

В штабе дивизии Каширину сообщили, что заместитель командира отдельной разведывательной роты старший лейтенант Сладков доложил о записке-донесении, полученной лейтенантом Матюхиным с вражеской стороны. Каширин сразу утратил раздумчивость, подобрался, только темные глаза его сверкали все так же пронзительно.

— Вызовите старшего лейтенанта ко мне.

Сладков обстоятельно рассказал о том, как попала к нему эта записка со схемой, дал прочесть копию политдонесения.

— Где лейтенант?

— Спит.

— Вы, кажется, тоже были на передовой и не спали так же, как и он?

— Так точно.

— Но вы не спите, а он — спит.

Сладков не ответил. Каширин долго молчал и наконец спросил:

— Вы совершенно уверены в Матюхине?

— Совершенного нет ничего. Но близкое к совершенству бывает. Так вот он на этой ступени — я уверен.

— Вы давно его знаете?

— Ровно столько, сколько служу в этой части.

— Вам не кажется, что этого недостаточно для досконального знания человека?

— Нет. Не кажется. Хотя бы потому, что такие люди, как Матюхин, проверялись вами. И наверняка не один раз. А то, что я знаю о нем, полностью совпадает с результатами вашей проверки.

Каширин вгляделся в Сладкова. Старший лейтенант дерзил — мягко, умно, но дерзил. И вообще, держится он очень независимо, взгляд не прячет и, видимо, не испытывает никаких неудобств от этого нелегкого разговора. Каширину он понравился.