Красная каторга: записки соловчанина - Никонов-Смородин Михаил Захарович

Какой неожиданный сюрприз: три ружья. Правда, это не винтовки, а только охотничьи ружья, но все-таки оружие, и при побеге буду не с голым руками.

Выслушав наставления патрона о разных мелочах приемки, я направился обратно в пушхоз. В конторе питомника мы корпели целый день над приемо-сдаточными ведомостями. Считали и пересчитывали инвентарь, животных и материалы. Наконец, на третий день мы закончили приемку и я стал завом зверсекцией зверосовхоза. Свою кабинку у крольчатника я покинул и поселился в самом лисьем питомнике. Там, в одном из его уголков, в непосредственной близости к клеткам со зверями, находился небольшой дощатый сарайчик, оставшийся еще от времен постройки питомника. В этом сарайчике я и поселился. Сюда не имели доступа даже чекисты, ибо вход в питомник им, как людям посторонним производству, был воспрещен. Лучших условий для подготовки побега трудно было бы найти.

Штат питомника был не велик — всего двадцать два человека. Но это был все народ крепкий и здоровый за исключением сторожа питомника, старого егеря Трушина. Хотя ему уже было под семьдесят, но он не терял своей бодрости и был легок на ногу. Старший зверовод Виктор Васильевич Косинов закончил весной срок сидки в лагере и остался здесь по вольному найму. Ему разрешили даже съездить за семьей в Ростов на Дону.

Мало веселого сообщил Косинов в откровенном разговоре о своей поездке. Подтвердил то же самое, о чем пишут в концлагерь со всех концов нашего обширного отечества: голод, людоедство. Больше всего его поразило ругательское отношение населения к ГПУ. Его называли виновником бедствий и проклинали.

— Сижу я однажды на берегу реки за городом, — рассказывает Косинов. — Смотрю: идет высокий такой, лет под тридцать, детина с гармошкой. Нет ли, говорит, чего-нибудь поесть? Дал я ему селедку, да кусок хлеба. Молчит он и ест. Поел, поблагодарил. Ну, говорит, теперь сыграю вам. Играл он артистически хватающие за душу мелодии. А потом как грянет марш «под двуглавым орлом». Эх, говорит, увижу-ли?.. Да так не договорил. Встал и ушел гармонист.

— Что же слышно о казачьих станицах? — спросил я.

— А много ли их и осталось? Даже и колхозников, не только что частников целыми станицами перебрасывали на жительство ни весть куда. А на их место — иногородних. Трудно даже представить себе, что произошло.

Косинов в своем новом положении вольного человека держал себя осторожно и в откровенные разговоры предпочитал не вступать.

Один из звероводов питомника освобождался и на его место я пригласил из крольчатника Петра Харитоновича Хвостенко. Я считал его человеком вполне надежным и годным для побега. Он горячо принял мое предложение. Я показал ему карту, компас и ознакомил со своим планом побега за границу, в Финляндию, через первобытные Карельские леса и болота.

— Нам нужно по крайней мере еще одного надежного человека, — сказал я. — Пожалуй хорошо бы было предложить составить нам компанию Василию Ивановичу?

— С удовольствием присоединится. А уж за надежность можно поручиться.

Я поручил Хвостенке переговорить со всякою осторожностью с Василием Ивановичем, не называя первоначально моего имени.

Василий Иванович Сычев — типичный сибиряк с Алтая. Во время коммунистического нашествия он было скрылся в Монголии, но спустя некоторое время нелегально вернулся обратно с целью вывезти и семью. Но как часто это бывает в подобных передрягах, нарвался на патруль и попал в лагерь на пять лет, а за попытку к побегу ему удлинили срок до десяти. Какого духа был этот человек, лучше всего покажет собственный его рассказ о «безвестных могилах», слышанный мною от него во время наших лесных скитаний во время бегства.

В нашей Алтайской тайге, в горах, беспримерно лучшее житье. Там если у тебя ружьишко в руках, голодным не будешь. Опасного то зверя, почитай, что и нету. А так зверья всякого и птицы, прямо сказать без числа. Ну, и народишко таежный, это тебе не то, что здешний, — сурьезный народ.

— И села то у нас совсем не такие, как здесь. Село себе и село. Тут вон, в Карелии, живут по избушкам разбросанно, каждый сам по себе. Ни тебе дворов, как следует, ни ворот. А у нас все устроено по-русски: тут тебе и улицы, и церковь, конечно, и дворы забором обнесены, и у каждого, конечно, настоящие ворота. В первые годы комиссары боялись к нам и нос показать. Как только приехал какой-нибудь Иваново-Вознесенский комиссар, глядишь, уже где-нибудь по дороге из села лежит вверх копытами. Ну, однако, потом и коммунисты прихитрились. Первым делом начали на селе всякую склоку разводить. Сначала при сбореразверстки. Конечно, как разузналось что за комиссарская власть, каждый давай прятать: хлеб ли, орех ли кедровый и все другое. У кого найдут, а у кого и нет. Найдут продотрядчики спрятанное, ограбят и хозяина поддразнивают: мы, мол, от соседей твоих узнали где оно у тебя было запрятано. Конечно, кто стерпит, а кто и нет, и давай тоже указывать, где у кого что есть спрятано. И пойдет по селу склока гулять. Тут, в этой мутной воде, комиссары и действуют. Ну, конечно же, люди дознаются кто и на кого комиссарской власти доносил, так тем волей-неволей приходится подаваться в комиссарскую сторону. Таким то вот образом у нас с годами завелись сексоты и активисты.

— Я из своего села в Монголию ходил. Больше года не был дома. Пришел это и села своего не узнал: без малого в каждом доме по покойнику, много было в тот год расстреляно. И за что — не поймешь. Народ весь запуган, а самые смелые ухачи, которые в подвалах расстреляны, а которые в тайге кочуют круглый год.

— Однако, и я стал жить на заячьем положении: в селе только ночью, а днем в тайге. Осторожным стал. Да и как тут не быть осторожным? Комиссары то совсем бояться перестали: ездят как к себе домой. Ну, однако, узнал я тут в подробностях все ихния штуки. Все то у них на обмане живет. Был тут у нас ихний, из наших продался. И вот прикинулся он ихним, комиссарским, врагом, стал рассказывать, вроде по секрету, будто в тайге у него есть целая шайка белых. И будто даже офицер имеется. Ну, соблазнил он это, многих, стал их в свою шайку тянуть. Да, что — в соседних селах принялся деньги собирать на белую армию! И вот назначил ночь, чтобы убить всех местных комиссаров. Только всех, кого этот сексот смутил, еще днем арестовали. Вот и получилось по этому делу, что в каждом доме — покойник.

— Был у меня еще брат двоюродный. Вот горячий был человек. Чудом вырвался он из-под ареста и тоже в тайгу ушел. Ну, за ним, конечно, слежка — поймать бы надо. Ну, только Спиридон Иваныч не таковский был человек, чтобы его на мякине провели. Он себе не только в тайге поживал, а и раскидывал умишком, как бы заманить ему в лес трех главных деревенских сексотов. И что ты думаешь? Ведь заманил! Башка у него была золотая. Заманил всех троих и в тот же вечер убил и зарыл на болоте.

После этого дела стало на селе повольнее. Ну, однако, все еще коммунисты и чекисты держали силу в своих руках. И вот тут Спиридон Иваныч опять номер выкинул. Приказывает он своему сынишке — старшаку, что с ним скрывался, явиться в сельсовет с повинной, что, мол, с отцом разошелся и не желает больше в лесу жить, — ну, словом, прикинуться ихним.

— Хорошо. Является парень с винтовкой в сельсовет, отдает оружие, и, — делайте, дескать, со мной, что хотите, а в тайгу больше не пойду. Живет парень месяц и другой. Конечно, на селе все от него сторонятся: виданное ли дело — против родного отца пошел и коммунистам продался. Однако, чекисты решили поймать Спиридона Иваныча и использовать для этого дела его сына. Стали его подготовлять как обмануть отца. Запутляли тонкое дело. Кабы парень и вправду от отца ушел — не быть бы Спиридону Иванычу живу. И вот, значит, должен парень выдать отца.

— Идут с ним в лес трое самых главных сексотов в селе. Должны были они захватить Спиридона Иваныча на болоте, на тех самых могилах, где зарыты сексоты. Сперва сын должен был придти и вызвать отца, а потом те трое его бы и прикончили.