Абдижамил Нурпеисов - Долг

— Да, Мукан, еду...

— Завидую. Значит, вдоволь поешь там свежей рыбы?

— Да уж, чего-чего, а рыбы там будет предостаточно.

— Скажи-ка... а сазаны у вас там бывают?

— Да какие еще! Где еще быть сазану-то, как не у нас?!

— Арал, должно быть, славное море. А вот скажи, самый большой сазан у вас какой бывает?

— Самый большой? — я на мгновение запнулся. Покойный Мукан был строг и резок, не терпел преувеличений и требовал от всех предельной точности. Зная эту его черту, я старался быть как можно сдержанней и достоверней в своем ответе. Я оглянулся вокруг: с чем бы сравнить, чтоб нагляднее было. На кухне за столом сидели два мальчика, сыновья Мукана. Старший, десятилетний, был похож на отца, тонкий и высокий. При виде его я обрадовался:

— На Арале бывают сазаны с вашего Максута.

На изнуренном долгой и тяжелой болезнью лице Мукана мелькнула слабая улыбка.

— Ну, дорогой... это уж ты явно загнул.

Вдруг мне и самому показалось, что я загнул. Оправившись от смущения, я кивком головы показал на меньшего, смуглолицего, коренастого мальчика.

— Ну, если не как Максут, то уж, во всяком случае, как ваш Рустем, сазаны у нас наверняка есть.

Улыбка на лице Мукана стала заметней.

— Может, дорогой, еще немного поубавишь?

— Нет, нет, тут уж я не уступлю, — заупрямился я. И правильно сделал. В этом убедился, когда приехал на родной Арал. Особенно когда увидел, как рыбаки выбирали из сетей желтобрюхих, мордастых сазанов не только с Максута или Рустема, а таких, что и со взрослого человека, пожалуй, будут. Тут я понял, что напрасно тогда смущался. Но собственными глазами не увидевши, разве поверишь чему? Уверяю вас, осетры весом более центнера не такая уж редкость в нашем славном море. На специальные крючки, бывало, попадались такие чудища-сомы, что, положишь такого поперек верблюда, с одной стороны будет по земле волочиться хвост, с другой — голова. Что и говорить, море наше рыбой богато необычайно. Рыболовство, так же как и охота, имеет свои радости да и заботы тоже. Весной под скалистым берегом Изенды начинается сезон рыбы-шемая[14]. Путина эта коротка, как пора цветения тюльпанов. Огромная, как замок, и такая же мрачная скала высится в середине моря. Ее называют Шулыган — Ревущая. Какое, однако, меткое и точное название! Даже в царстве полного штиля, когда могучее море во всю свою ширь блаженно замирает, залитое лучами солнца, и тогда вокруг этой скалы, дерзко, как вызов, возвышающейся посередине моря, ревут и пенятся, разбиваясь с грохотом об нее, волны. Весной к скале Шулыган собирается на свой великий праздник — праздник продолжения рода — царская рыба, шемая. И тогда со всех уголков моря стекаются сюда и рыбаки. Более месяца царит у скалы Шулыган небывалое, под стать празднику веселье: путина сливается с людской радостью. Поют артисты, состязаются акыны, кино сменяют концерты — весь Шулыган превращается в это время в красочное, многолюдное действо. Улов за один лишь месяц достигал таких масштабов, что в иные годы рыбозаводы и комбинаты не успевали его перерабатывать, и тогда от этих мест долго несло тухлой рыбой. Лучше все это хоть раз увидеть, чем сотни раз слышать. Мы тоже, сойдя с поезда, пересели на катер и поплыли первым делом к восточному берегу моря. Было у нас намерение посетить Бугун, Кара-Шалаи, Каря-Терея — места, наиболее густо населенные. В этих местах Сырдарья впадает в море, и потому здесь изобилие пресной воды. Жители этих мест не только промышляли рыбой, а занимались и овцеводством, развивали бахчи, осенью буквально заваливали близлежащие города, станции, разъезды и аулы арбузами, дынями. Несколько лет тому назад, помню, приехав в Бугун, я был поражен арбузом-рекордсменом: он весил почти полцентнера. Будучи студентом в Москве, я не раз ходил в казахский павильон на Выставке, и там чаще всего можно было увидеть какие-то полузеленые арбузы, так, с головку ребенка. Да, искусству подавать товар лицом мы не обучены.

— Что там, впереди... вон те горы?

— A-а... Это и есть Уш-Шокы.

— Как?!

— Три бугра. Видишь, какое скромное название.

— Ничего себе, бугры. Это же настоящие горы с тремя пиками-пирамидами! — воскликнул мой спутник, словно недовольный излишней трезвостью наших предков. Но, немного подумав, добавил: — Рыбаки, видно, народ сдержанный...

— Приедешь — увидишь...

— Да-а, увижу.

Утром море рябило, но чуть погодя ветерок с моря спал, потом совсем утих, и вокруг простиралась идеально ровная гладь. Там, высоко в небе, плыли кучки белесых туч, словно льдинки, затерявшиеся в море. Солнце застряло в самом зените и начало печь. С моря, однако, веяло прохладой. Во время плавания все словно задалось целью поддакивать нашему приподнятому настроению: и отменная, будто на заказ, погода, и атласная гладь огромного моря, и синее-синее небо с белыми барашками, и даже сам катер, неутомимый трудяга моря, что, не меняя скорости, с утра упрямо несся и несся. Острый, как лезвие, нос вспарывал белую гладь воды, точно нож застывший мягкий жир.

— Ах, как хорошо! Ну, просто благодать, — вырвалось у моего спутника.

Хм... то-то же! Отходит, значит, Ледок, значит, начал таять. Но я не могу забыть вчерашний презрительный смешок этого несносного гордеца. Вспомнился вдруг ни с того ни с сего и тот длинноволосый всезнайка, которому небось и во сне снится «Вокруг света». Внешне я вполне спокоен, Но чую, обида глухо сидит во мне, проходить не собирается. Меня всегда раздражали, выводили из себя люди, которые выхватывают из журналов, со страниц книг обрывки, лоскутки чужих мыслей, высказываний, норовя где надо и не надо выдавать их за плоды собственного ума.

Вот бы показать Аральское море всем этим самоуверенным, самонадеянным гордецам, так лихо рассуждающим о нем, не ведая и не видя его. Один из них, презрительно морщившийся при одном лишь упоминании об Аральске, стоит сейчас на палубе рядом со мной. Вчера он знакомился с городом. Побывал на рыбкомбинате, потом в государственном пароходстве, теплоходы, современные комфортабельные лайнеры которого бороздят море между Каракалпакией и Казахстаном. Сегодня вот плывем по морю. А завтра с озера Кара-Шалан мы отправимся на лодке сквозь глухие заросли камышей Жармы к реке Сырдарья, и тогда пусть он сам воочию убедится в первозданной, нетронутой с самого, пожалуй, сотворения мира красоте аральской природы. Хоть я дитя Арала, родился и вырос на его берегу, но таких вот гигантских зарослей камыша, как в Жарме, нигде не встречал. И убежден, что не встречу. Не берусь судить о бамбуковых лесах Японии, видеть не довелось. Но вот жуткие камышовые, чащобы, описанные Фенимором Купером, бледнеют, как мне кажется, перед буйным величием камыша в Жарме. Стоит он плотной стеной, толщиной с человеческую руку, точно лес дремучий. Снизу смотришь — верхушек не видать. На остроносой, напоминающей гондолу лодке с трудом пробиваешься сквозь эти джунгли. Жарма — буквально прорезающий, как тропинка, узенькой, извивающейся ленточкой ведет тебя все дальше и дальше, маня, увлекая в жуткую страну сказок, и, чем дальше продвигаешься, тем больше и лодка, и люди в ней начинают казаться вдруг маленькими, как гномики. Ты знаешь, что здесь нет, не водится чудовищ. Знаешь также, что никто не готовится напасть на тебя из засады, но дремучие камыши, обступая со всех сторон, закрывая небо, заслоняя собой весь мир, нагоняют на тебя такого страху, что малейший шорох настораживает. И чудится тебе, что даже самый опытный проводник собьется тут с пути, заблудится и вовеки не выбраться тебе из этого первозданного буйства камышей. Да-а, что там ни говоря, а Жарма — одно из удивительных царств аральской природы.

И вообще, скажу я вам, родимый мой Арал — край чудес. Одно из них стоит перед нами: капитан, молодая хрупкая женщина, воле и мановению рук которой послушен наш быстроходный катер. По рассказам, в минувшей войне он служил десантникам. Называя женщину мастерицей, кудесницей, мы имеем в виду, в основном, ее непревзойденное искусство стряпать, вышивать. Но мастерство нашего капитана совсем иного рода. В том мы убедились чуть позже. Бухты Авань в тот раз мы достигли в сумерках. Провести судно по узкому проливу, где находится рыбозавод Авань, всегда было трудно. Даже самые опытные капитаны, прозванные морскими волками, не на шутку побаиваются такого испытания. А эта хрупкая женщина, к нашему удивлению, в кромешную южную ночь ловко и уверенно провела судно по мелкой и узкой, как адов мост, горловине. Спутник мой был поражен.

— Ну, ну! Ай да женщина! Сознайся, твоя жена небось ночью в собственном доме на все углы натыкается.

Вижу, другу моему все больше нравится Аральск. Он и не скрывал этого, в первый же день приезда с восхищением рассматривал красивые дома, особенно те, что построены в последние годы. «Вижу, и наш народ научился строить. Если бы дворы озеленить, деревья посадить». Сказать-то сказал, но, видимо вспомнив, что сам давно не бывал в родных местах, насупился, притих, точно разобиженный мальчишка. Что ж, мне понятна и знакома его внезапная грусть. Разве сам ты, наезжая в родные края, не ощущаешь в душе трепет и волнение? Как, однако, быстро летит время! Как неузнаваемо меняются люди! Юноши, еще не так давно безусые, глядишь, в следующий твой приезд превращаются в самых настоящих мужчин. И держатся перед тобой солидно, степенно. А как преображается земля! Там, где когда-то босоногим мальчишкой играл ты в асыки, бегал со сверстниками наперегонки, смотри, стоят теперь дома, под крышами которых влюбляется молодежь, женится, рожает детей, продлевая и продолжая жизнь на земле. Сложное, противоречивое чувство овладевает тобой. Ну-ка, признавайся, радуешься ты или печалишься? Рад ли, что здесь, на бывшем пустыре, вырос дом, кипит неведомая тебе жизнь? Или грызет печаль оттого, что исчезают, стираются следы твоего далекого детства?