Вирджиния Вулф - Ночь и день

Ральф, нервно стиснув руки, пробормотал, что иногда ему казалось это безнадежным делом, совершенно безнадежным, хотя почему — не объяснил.

— Но вы питаете к ней нежные чувства? — спросила миссис Хилбери.

— О да!.. — воскликнул Ральф с пылом, не требующим более никаких вопросов.

— И вы оба возражаете против обрядов англиканской церкви? — безмятежно поинтересовалась миссис Хилбери.

— Да мне плевать, что там будут за обряды, — ответил Ральф.

— Готовы ли вы в крайнем случае венчаться с ней в Вестминстерском аббатстве?

— Я готов венчаться хоть в соборе Святого Павла, — ответил Ральф.

Рядом с Кэтрин он постоянно сомневался, но теперь все сомнения исчезли, и он больше всего на свете хотел быть рядом с ней, не теряя ни секунды, — словно каждый миг промедления уносил ее от него все дальше в океан фантазий, в которых ему не было места. Он страстно желал обладать ею, повелевать ею.

— Слава Богу! — воскликнула миссис Хилбери. Она благодарила Господа за многое: и за уверенность в голосе молодого человека, и за свою уверенность в том, что в день свадьбы дочери старинные, величавые слова брачной церемонии вознесутся над головами избранных в том самом месте, где среди английских поэтов упокоился и ее родной отец. На глаза навернулись слезы. Экипаж ждал внизу, и она в сопровождении Ральфа Денема направилась к выходу.

Это была странная поездка. Для Денема, несомненно, худшая в его жизни. Его единственным желанием было как можно скорее попасть на Чейни-Уок; но вскоре выяснилось, что считаться с его желаниями никто не собирается. Миссис Хилбери останавливала экипаж у почтамтов, кафе, неведомых магазинчиков, здоровалась с пожилыми приказчиками — своими давними знакомыми; а завидев над корявыми шпилями Лудгейт-Хилла купол собора Святого Павла, внезапно дернула за шнурок и приказала кучеру ехать к нему. Впрочем, у Андерсона было предвзятое отношение к дневной службе, и он упрямо направлял морду лошади на запад. Через несколько минут миссис Хилбери заметила это, но отнеслась к ситуации с юмором и извинилась перед Ральфом.

— Ничего страшного, — сказала она, — съездим в собор Святого Павла в другой раз, и кто знает, вдруг так случится, хотя не могу обещать, что мы проедем мимо Вестминстерского аббатства — и это даже еще лучше.

Ральф едва ли понимал смысл слов миссис Хилбери. Его разум и тело словно воспарили в высший мир, где наплывающие друг на друга облака обволакивают все вокруг бледной дымкой. Вместе с тем в нем билось сейчас одно-единственное желание, которое он пока не в силах был осуществить и потому все сильнее мучился от собственной беспомощности.

Вдруг миссис Хилбери дернула за шнурок так решительно, что даже Андерсон был вынужден послушаться. Экипаж остановился посередине Уайтхолла, напротив одного из высоких зданий, в котором располагались правительственные учреждения. В следующую минуту миссис Хилбери поднималась по ступенькам, а Ральф остался сидеть в карете, настолько возмущенный новой задержкой, что даже не стал гадать, что же понадобилось миссис Хилбери в Министерстве образования. Он уже хотел выйти из кареты и поймать такси, когда миссис Хилбери вернулась, беседуя с кем-то, кто держался позади нее и кого Ральф пока не мог рассмотреть.

— Там найдется место для всех нас, — говорила она. — Для всех! Там хватит места для всех четверых, Уильям, — добавила она, открывая дверцу, и Ральф обнаружил, что к их компании присоединился Уильям Родни.

Двое мужчин посмотрели друг на друга. Физиономия незадачливого попутчика Ральфа выражала мучительную неловкость и крайнюю степень уныния. Но миссис Хилбери ничего этого не видела — или не желала видеть. Она все говорила и говорила, обращаясь, как показалось молодым людям, к некоему собеседнику, витающему где-то над крышей кареты. Она рассказывала о Шекспире и о судьбах человечества, превозносила достоинства поэзии и принималась декламировать стихи, бросая их на середине. Главным достоинством этого занятия была самодостаточность, и миссис Хилбери продолжала беседовать сама с собой всю дорогу до Чейни-Уок.

— Вот мы и приехали! — воскликнула миссис Хилбери, выпархивая из экипажа у дверей дома.

И когда она, уже стоя на лестнице, обернулась к Родни и Денему, ее видимая беспечность и иронично-веселые нотки в голосе внушили обоим внезапные опасения: можно ли доверять судьбу подобному дипломату?

Родни замешкался на пороге и шепнул Денему:

— Вы входите, а я… — И он уже хотел сбежать, но тут дверь открылась, привычная обстановка дома успокоила его, и он поплелся внутрь вслед за остальными, а захлопнувшаяся за спиной дверь отрезала путь к отступлению.

Миссис Хилбери повела их в гостиную на втором этаже. В камине, как обычно, горел огонь, столики ломились от фарфора и серебра. В комнате никого не было.

— О, Кэтрин здесь нет, — сказала миссис Хилбери. — Наверное, она у себя в комнате. Думаю, у вас есть что сказать ей, мистер Денем. Вы найдете дорогу? — И широким жестом указала на потолок.

Она внезапно стала серьезной и собранной, истинной хозяйкой дома. Жест, которым она отпустила Ральфа, был исполнен достоинства, и он понял, что никогда его не забудет. Словно легким мановением руки она отдавала в его полное распоряжение все, чем владела. Он вышел из комнаты.

В доме Хилбери оказалось так много этажей, коридоров, закоулков и закрытых дверей, и все они были незнакомы Ральфу, который прежде бывал лишь в гостиной. Он поднялся на самый верх — дальше лестница кончалась — и постучался в первую попавшуюся дверь.

— Можно войти? — спросил он.

— Да, — послышалось из глубины комнаты.

Он увидел большое светлое окно, пустой стол и высокое зеркало. Кэтрин поднялась и замерла, держа в руке какие-то бумаги, которые медленно посыпались на пол, когда она разглядела своего гостя. Их объяснение было коротким. Слов почти не было, да и не нужны были они, слова. И словно наперекор всем бурным стихиям мира, упрямо пытающимся их разделить, они сидели, взявшись за руки, так близко, что даже Время, глянув на них с высоты, могло бы принять их за единое целое.

— Не двигайся! Не уходи, — попросила она, когда он потянулся поднять бумаги, выпавшие из ее руки.

Но он все же поднял их — и, повинуясь внезапному порыву, протянул ей вместо них собственный незаконченный трактат. Оба принялись молча читать сочинения друг друга.

Кэтрин вникала в его туманные образы, Ральф в меру своего разумения пытался разобраться в математических записях. Оба закончили читать тексты почти одновременно. Какое-то время они не знали, что сказать. Ральф первым нарушил молчание:

— Ты эти листы забыла в сумке на скамейке в Кью. И так быстро сложила их, что я не заметил, что там написано.

Она залилась краской, однако не пыталась отвернуться или спрятать лицо и выглядела при этом беззащитной, словно лесная птичка, опустившаяся на руку Ральфа и складывающая крылья. Миг их объяснения был почти болезненным — настолько ярок оказался открывшийся свет истины. Теперь ей предстояло привыкнуть к тому, что кто-то еще разделит с ней ее одиночество. Ее смятение было вызвано отчасти стыдом, отчасти предчувствием величайшей радости. Она понимала, конечно, что со стороны все это выглядит крайне нелепо. Она подняла глаза — Ральф вполне мог отнестись к ее занятиям с улыбкой, но он смотрел на нее торжественно и серьезно, и она поняла, что не совершает ничего дурного, а, наоборот, обретает что-то — возможно, бесконечно много и, возможно даже, навсегда. Ее окутали мягкие волны блаженства. Но его взгляд просил дать ответ на еще один важный вопрос — сказать, нашла ли она что-то полезное для себя в его сумбурных записях. Она кивком головы указала на бумаги в своей руке.

— Мне нравятся твои точечки — как одуванчик, — задумчиво произнесла она.

Ральф в отчаянии чуть было не выхватил у нее записи, но увидел, что она с неподдельным интересом рассматривает дурацкие значки, которыми он отмечал самые бессвязные и трогательные моменты.

Он был уверен, что они никому ровно ничего не скажут, хотя для него в них была — сама Кэтрин, и все его мысли о ней, которые преследовали его с момента их первой встречи, когда в далекий воскресный день она разливала гостям чай в гостиной. Для него эта череда неровных окружностей с черной точкой посередине означала невидимое сияние, которое непостижимым образом окружает многое из того, что мы видим, смягчая шероховатости, так что некоторые улицы, книги и даже ситуации для него были словно окружены сияющим коконом, почти реальным и ощутимым. Улыбнется ли она? Или небрежно отложит этот крик его души в сторону, сочтя слишком нелепым и, может быть, даже неискренним? Или опять скажет с упреком, что он влюблен не в нее, а в ее вымышленный образ? Однако ей даже не пришло в голову, что этот корявый символ на полях как-то связан с ней. Она просто сказала, все так же задумчиво: