Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или

— Но я — объект роскоши, за который ты заплатил давным-давно, — она не улыбалась.

— Каким образом?

— Так же, как ты заплатил за свои заводы.

Дагни не знала, смогла ли она передать словами всю полноту своей мысли; но почувствовала, что он ее понимает. Увидела, как его взгляд подобрел от скрытой улыбки.

— Я никогда не презирал роскошь, — признался он. — Но презирал тех, кто ею наслаждается. Я смотрел на то, что они считали удовольствием, и оно казалось мне таким ничтожным и лишенным смысла, особенно после того, что я пережил на заводах. Я видел, как разливают сталь, тонны жидкого металла, подвластные мне. А потом приходил на банкет и наблюдал, как люди дрожали, благоговея, над золотыми тарелками и кружевными скатертями, словно их гостиная была их хозяином, а они — всего лишь ее слугами, пусть в бриллиантовые запонках и колье. Тогда я торопился отыскать глазами первую попавшуюся кучу шлака, а мне говорили, что я не умею наслаждаться жизнью, потому что не желаю знать ничего, кроме бизнеса.

Риарден окинул взглядом сумрачную красоту комнаты и людей, сидевших за столами. Они неприкрыто выставляли себя напоказ, словно ожидали, что непомерно дорогая одежда и тысячи, вложенные в уход за их холеными телами, придадут им неотразимость, но все было иначе. Их лица отражали лишь озлобленность и тревогу.

— Взгляни на этих людей, Дагни. Их считают плейбоями, искателями наслаждений и любителями роскоши. Они сидят здесь, ожидая, что это место придаст им значительности. Но мы видим в них лишь рабов материальных удовольствий и понимаем, что наслаждение материальными удовольствиями — зло. Наслаждение? Разве они наслаждаются? Нет ли в том, чему нас учили, извращения, ошибки, порочной и даже фатальной?

— Да, Хэнк, определенно есть.

— Они плейбои, а мы всего лишь ремесленники, ты и я. Понимаешь ли ты, что мы способны получить такое удовольствие от этого ресторана, о каком они могут только мечтать?

— Да.

Он произнес с расстановкой, будто цитируя:

— Зачем мы оставили все это дуракам? Это должно принадлежать нам. — Она испуганно вскинула на него глаза. Риарден улыбался: — Я помню каждое твое слово на той вечеринке. Тогда я промолчал, потому что единственным ответом на твои слова было: «Я хочу тебя». — Он посмотрел на нее. — Дагни, тогда ты этого не произнесла, но твои слова означали, что ты хочешь со мной спать, не так ли?

— Да, Хэнк. Конечно.

Выдержав ее взгляд, он отвел глаза. Они долго молчали. Он рассматривал освещенную мягким полусветом гостиную, искрящееся в бокалах вино.

— Дагни, в юности, когда я работал на руднике в Миннесоте, я мечтал о таком вечере, как сегодняшний. Нет, я работал не ради него и не слишком часто думал о нем. Но время от времени зимними ночами, когда звезды мерцали в холодном небе, когда я изматывался, потому что работал по две смены, и мечтал только о том, чтобы поскорее лечь и заснуть, прямо в шахте на куче породы, я думал, что придет день, когда я буду сидеть в зале вроде этого, где стакан выпивки стоит больше моей дневной зарплаты, и каждая минута здесь, каждая капля вина и каждый цветок на столе будут заслужены мной, и я буду сидеть здесь просто так, для собственного удовольствия.

Улыбнувшись, она спросила:

— Со своей любовницей?

Она увидела в его глазах мелькнувшую боль и пожалела о своих словах.

— Со своей… женщиной, — ответил он. Она догадалась, какое слово он не произнес. Мягким ровным голосом он продолжил: — Когда я разбогател и увидел, что богатые делают ради своего развлечения, я подумал, что места, которое я воображал, не существует. Я даже не смог бы отчетливо представить его себе. Не имел понятия, на что оно похоже, просто знал, что буду чувствовать в этот момент. Довольно давно я перестал надеяться. Но сегодня я переживаю именно то, о чем мечтал.

Риарден поднял бокал, глядя на Дагни.

— Хэнк, я… я отказалась бы от всего на свете, кроме одного — быть… объектом роскоши для твоего удовольствия.

Он увидел, что пальцы, которыми она держит бокал, дрожат. И сказал просто:

— Я знаю это, любимая.

Она застыла: он никогда еще не называл ее этим словом. Откинув голову, он улыбнулся своей самой ослепительной улыбкой.

— Впервые ты дала слабину, Дагни, — сказал Риарден.

Тряхнув головой, она рассмеялась. Он протянул через стол руку и накрыл ладонью ее обнаженное плечо, словно предлагая поддержку. С ласковым смехом, как будто ненароком, она коснулась губами его пальцев и опустила голову, чтобы он не заметил, что в ее глазах сверкают слезы.

Подняв голову, она одарила его ответной улыбкой, и весь вечер превратился в их торжество, реванш за все его ночи в рудных шахтах, за все годы, миновавшие со дня ее первого бала, когда, скрывая одиночество под маской веселости, она размышляла о людях, надеявшихся, что огни и цветы придадут им величие.

«Нет ли в том, чему нас учили, извращения, ошибки, порочной и даже фатальной?» — эти его слова она обдумывала, полулежа в кресле в своей гостиной унылым весенним вечером, ожидая его прихода. «Еще, дорогой, — думала она, — еще немного, и ты освободишься от этой ошибки и от той ненужной боли, которую ты не должен носить в себе». Но она чувствовала, что и сама не видит пока всего пути, и не может знать, какие шаги ей осталось совершить.

Шагая по темным улицам к дому Дагни, Риарден засунул руки в карманы, крепко прижав ладони к бокам, потому что не хотел ни к кому прикасаться, даже случайно. Он никогда прежде не испытывал такого чувства — отвращения, которое не было вызвано чем-то конкретным, а просто затопило весь город. Он мог бы понять неприязнь к чему-то конкретному и мог бы побороться с этим, уверенный, что оно не относится к реальному миру. Но чувство, что весь мир — тошнотворное место, которому он не хочет принадлежать, было новым для него.

Он провел совещание с производителями меди, повязанными по рукам и ногам кучей директив, ставших реальной угрозой их существованию в грядущем году. Ему нечего было им посоветовать, он не мог предложить решения проблемы. Изобретательность, принесшая ему славу человека, который всегда находит способ не останавливать свои прокатные станы, не помогла отыскать путь к спасению производителей меди. Все они понимали, что такого пути не существует, ведь изобретательность — свойство ума, а при сложившихся обстоятельствах разум давно уже стал бесполезным.

— Это дело рук парней в Вашингтоне и импортеров меди, — сказал один. — В основном, компании «Д’Анкония Коппер».

«Еще один маленький, противный укол боли, — подумал он, — чувство обманутого ожидания, на которое он не имеет права». Риардену полагалось знать, что это может совершить только такой человек, как Франсиско д’Анкония, и ему было горько, что где-то в мрачном мире погас еще один яркий огонек.

Он не мог разобраться, породила ли эту всепоглощающую тошнотворность невозможность действовать, или, наоборот, тошнотворность лишила его желания действовать. И то, и другое справедливо, решил он. Желание действия предполагает возможность действий; действие предполагает цель, которая стоит того, чтобы ее добиваться. Если единственная цель — пресмыкаться перед всякими мафиози ради сомнительного преимущества, тогда желание действовать просто пропадает.

«А может ли продолжаться жизнь? — равнодушно спрашивал он себя. — Суть жизни, — думал он, — состоит в движении; жизнь человека — движение к цели. Каково положение человека, у которого отбирают и движение, и цель; человека, закованного в цепи: ему позволено только дышать и бессильно созерцать те огромные возможности, что он мог бы реализовать? Человека, которому позволено только кричать «Почему???» и в качестве единственного объяснения видеть ружейный ствол, направленный ему в лицо?» Он на ходу пожал плечами, ответа ему даже искать не хотелось.

Риарден равнодушно взирал на опустошение, порожденное его собственным равнодушием. Несмотря на то, какую тяжелую борьбу пришлось ему выдержать в прошлом, он никогда не приходил к мерзкому отрицанию желания действовать. В моменты страданий он не позволял боли одержать победу: он никогда не позволял себе утратить стремление к радости. Он никогда не сомневался в предназначении мира и в величии человека, как его смысла и главной движущей силы. Много лет назад он с высокомерным пренебрежением думал о сектах фанатиков, возникавших в темных уголках истории, сектах, веривших в то, что человек оказался в ловушке недоброй Вселенной, где правит зло; оказался с единственной целью — подвергать себя мукам. Сегодня он понимал их восприятие мира, понимал, каким они хотели бы его видеть. Если то, что вокруг него, — мир, в котором он живет, то он не хочет касаться ни одной из его граней, не хочет бороться с ним. Он — посторонний, у которого больше ничего нет за душой, и не осталось интереса к жизни.