Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера

Часть восемнадцатая

РОКОВАЯ ВСТРЕЧА

Как только пришел Балак в Меа-Шеарим, почуял он запах маляра. И хотя внешний облик Ицхака изменился (он выглядел, как жених в семь дней свадебных торжеств, и платье на нем было другое), почуял его Балак и хотел подойти к нему. Началась та самая паника, и он замешкался. Когда утихли все крики, вспомнил он о нем. Затрепетало сердце Балака, и оба его глаза налились кровью. Затряслись его лапы, и содрогнулись уши, и пасть его наполнилась пеной. Взглянул он на Ицхака не сулящим добра взглядом и спросил себя: почему он не бежит от меня, тогда как все бегут от меня? Так ничтожен я в его глазах, что он пренебрегает моей силой? Наполнилось его сердце гневом. Снова взглянул он на него. Увидел, что лицо его спокойно и нет в нем ни капли страха. Решил Балак, что отсутствие страха порождено знанием истины, то есть существо это, человек, знает истину и потому не боится.

Пробудилось в сердце Балака вновь желание узнать правду. Эта тоска по правде была настолько сильна у него, у Балака, что сердце его колотилось, как пестик в ступке. И уже казалось ему по его наивности, что вот-вот он ухватит правду, и он удивлялся самому себе, что вроде бы нужно было бы ему радоваться, а он не рад. Сжалось у него все внутри, и похолодело, и он не мог стоять, так заледенела в нем селезенка. Овладела им ипохондрия, и ему показалось, что он умрет и не узнает истину. Ах, сколько недель и сколько месяцев он рыщет в поисках истины, а когда он готов схватить ее, собираются убить его…

Поднял Балак оба свои измученных глаза и посмотрел на ноги владельца кисти. Увидел, что они стоят на том же самом месте. Вырвался у Балака вздох из глубины души, и он подумал: каждый, знающий истину, не боится ничего в мире, да только истина — тяжела и несут ее — немногие. Подставлю я свои плечи и понесу вместе с ними истину. Тем временем стоял Ицхак, полный стыда и позора, мучаясь и раскаиваясь, так стоит человек согрешивший и ожидающий приговора. Когда снова увидел Ицхак собаку, то щелкнул ей пальцами и сказал ей: «Слышала, что говорят про тебя? Бешеной собакой называют они тебя». Излишне говорить, что не дразнить собаку хотел Ицхак, но оттого, что стыдился разговаривать с человеком, разговаривал с Балаком. Но Балак — было у него другое мнение. Вскинул он голову в панике и посмотрел на Ицхака, почернела оболочка вокруг зрачков в глазах Балака и исчезла в них белизна. Заполнилась его пасть пеной, и зубы его застучали. И он сам весь тоже затрясся. Захотелось ему броситься на Ицхака. Но, в конце концов, отвернулся пес от него и уткнулся носом в землю.

Пронеслась перед ним вся его жизнь с того самого момента, как ударил его ногой маляр в Бухарском квартале. Сколько бед, и сколько страданий, и сколько унижений, и сколько побоев пали на него с того дня и сколько их ожидают его в будущем? За что и почему? Встал перед ним запах этого маляра, и возопило у него внутри сердце: «Вот! Этот… стоит совсем рядом, спроси его!» Упал он духом сильнее во сто крат, ведь знал, что, если спросит, не ответит тот ему. Снова уткнулся он носом в землю, чтобы не подбил его дьявол возвысить свой голос; если возвысит он свой голос, поддаст ему ногой маляр, а он не в силах больше выносить новые страдания. Но желание знать истину победило его страх. Тряхнул он ушами и лег на брюхо, чтобы обдумать все хорошенько. Сказал себе Балак: что мне делать? Если спрошу его, не ответит он мне, а если возвышу свой голос, ударит меня маляр ногой. Пасть его задрожала, и зубы его застучали. Затряс он ушами, но не как в первый раз, когда тряхнул ими, как стряхивают блоху с платья, а подобно тому, кто опускает свои уши в знак согласия. Сказал себе Балак: не стану вежливо подходить к нему и не буду поднимать на него голос, но укушу его, и истина капля за каплей потечет из его тела. И уже видел Балак, как правда капает из крови маляра подобно долгожданным дождям, когда Великая Собака кусает небосвод. Но тут же отвел взгляд от Ицхака и перестал о нем думать. Уткнулся головой в землю, и все эти сцены, которые он видел вначале, стушевались. Растерялся он и позабыл все, что собирался сделать. Зажал хвост меж задними лапами, будто хвост один только и остался у него. Наконец, повесил он нос в глубокой печали, как тот, кто понял, что от всех его действий нет никакого толку. Если бы был он в состоянии заснуть, то заснул бы и забыл во сне всю свою боль.

Сон не приходил к нему. То ли от ипохондрии, охватившей его, то ли от запаха, исходившего от маляра и трепетавшего у него в носу. Так или иначе, начало крутить у него в животе подобно крыльям ветряной мельницы, и селезенка тоже доставляла ему немало мучений. Хотел он приложить к животу хвост, как пластырь, который накладывают на больное место. Не стронулся хвост со своего места, меж задними лапами. Сидят себе твои кишки у тебя внутри и делают все, что им заблагорассудится, а ты стоишь и не в силах сделать им ничего. Поднял он голову и осмотрелся по сторонам, как бы ища, на ком выместить свой гнев. Увидел хозяина кисти, увидел, что тот — стоит себе. Снова почернело в глазах Балака, и зубы его застучали. Испугался, что он укусит сам себя, и польется из него кровь, как в тот день, когда ударил его маляр ногой в пасть. Заклокотало у него во рту, и задергался его язык, и наполнился рот горькой пеной, как будто растворилась его горечь и залила ему рот. Приподнялся он и взглянул перед собой в страхе. Увидел, что Ицхак — стоит, и показалось ему, что — улыбается. Качнул Балак головой и задумался: чего ради ему, этому, улыбаться, и над кем он смеется, над существом, презираемым и несчастным, преследуемым и попранным до того, что даже собаки гоев чураются его? Отвел он от него глаза и поднялся, чтобы уйти.

Но кости его — обмякли, и лапы его — ослабли, и колени его — подогнулись, и когти его ног — притупились, и на душу его легла тяжесть, и не было у него сил сдвинуть свое тело и идти. Посмотрел туда и посмотрел сюда в поисках места, где бы он мог укрыться. Принялся копаться в земле, чтобы вырыть себе нору и спрятаться, как полевая мышь, в земле. Поскользнулся и упал на брюхо. Поднял глаза взглянуть, не видит ли его хозяин кисти и не смеется ли над ним. Как только взглянул на него, уже не сводил с него глаз.

Ицхак собирался вернуться домой, к жене, к которой стремился всей душой со страстью молодожена. В это же время сидела Шифра одна дома и удивлялась сама себе, что с того самого часа, как встала она под хупу и по сию минуту, не перестает грезить об Ицхаке. Подняла Шифра глаза — проверить, заметно ли это. Посмотрелась в зеркало на стене и поразилась. Кроме платка на голове, не заметно было в ней никакой перемены. А она была уверена, что превратилась в новое существо. Поправила она платок, и отвела глаза от зеркала, и посмотрела на то место на стене возле зеркала, где висел ее брачный договор. Вспомнила она, как стояла вместе с Ицхаком под хупой и думала, что такой великой минуты не будет больше в ее жизни, теперь видит она, что каждое мгновение — велико. Подошла к плите и проверила, что — с кушаньем, поставленным мамой вариться к сегодняшней трапезе, и поразилась: уже сварилось кушанье, а Ицхак все еще не пришел. Повернулась к окну, и пальцы ее задрожали, как у молоденькой женщины, которой хочется намекнуть мужу, чтобы тот поторопился и пришел. А ты, Ицхак? Ты стоял себе на улице и рассказывал небылицы о собаке, на шкуре которой ты написал слова, которые не должен был писать. Правда, нужно сказать, что даже в эти минуты, стоя на улице, не переставал Ицхак думать о Шифре. И уже видел он, как возвращается к Шифре и как она встречает его со стыдливой радостью; так жена радуется своему мужу и стыдится своей радости. И он тоже радовался и стыдился, радовался своей жене и стыдился своего прошлого. Наконец оторвал он от земли ноги, чтобы пойти домой, к жене. И как только ступил два-три шага, забыл свое прошлое и, нечего говорить, собаку.

Качнул головой Балак, размышляя про себя: уходит он себе, а я… остаюсь я тут, презираемый, и попранный, и затравленный. Вывалился его язык настолько, что готов был выпасть изо рта. Хотел он вернуть его на свое место и не мог вернуть его. Прошел сладкий трепет меж его зубами. Забылась вся его боль, и что-то похожее на тоску и желание потекло, как из родника, и поднялось выше зубов. Оскалились его зубы, и все его тело напряглось. Не успел Ицхак уйти, как бросилась на него собака, и вонзила в него зубы, и укусила его. И как только укусила его, бросилась бежать со всех ног.

Те, что стояли рядом с Ицхаком, завопили и кинулись бежать, а те, что услышали их вопль, бросились к нему. Смотрели они на него глазами, полными ужаса, и спрашивали его: что случилось? Хотел Ицхак рассказать, но пересохло у него в горле, и он молчал. Зажал рукой место, укушенное собакой. Вышел огонь из места укуса и вошел в его пальцы, и вышел огонь из пальцев и вошел в рану. Ступил он несколько шагов. Потом вернулся на то место, где стоял прежде. Указал кто-то пальцем на место укуса и спросил Ицхака: «Здесь она укусила тебя?» Поднял на него Ицхак глаза и прошептал в ответ: «Здесь». И нечто вроде улыбки повисло на его губах, как у больного, которому трудно говорить, и он умоляет тебя взглядом. Сказал кто-то: «Если здесь, то это не опасно, так как яд бешеной собаки — в ее слюне, а раз она укусила тебя сквозь одежду, не попала ее слюна на твою плоть». Кивнул ему Ицхак головой и потер больное место, и огонь из раны и огонь из пальцев слились в одно пожирающее пламя, как если бы собака вонзила свои зубы и в его пальцы. Добавил другой: «И даже если, как утверждают некоторые, червяк лежит на языке собаки и именно он опасен, даже тут не надо беспокоиться, ведь ткань остановила червяка, и он не затронул мясо. Сейчас мы приведем тебя домой, и ты оправишься от страха». Пока одни сопровождают Ицхака, разбежались другие по всему городу, чтобы убить собаку и накормить укушенного ее печенью.