Жозе Эса де Кейрош - Мандарин

Августовские утра в Пекине очень мягкие: в воздухе уже чувствуется осеннее очарование. Утренние часы советник Мерисков и все представители миссии проводят, как правило, в канцелярии: готовят дипломатическую почту для Санкт-Петербурга.

Я же с веером в руке и в шелковых туфлях, легко ступая по посыпанным песком дорожкам сада, иду к «Скромному приюту отдохновения» и, приоткрыв дверь, зову:

— Мими?

И слышу в ответ нежный, как поцелуй, голос генеральши:

— All right…[13]

Как же ей шел наряд китайской дамы! В пышно взбитых волосах белели цветы персика, а нарисованные нанкинской краской брови были особенно яркими и четкими. Расшитая тонким золотым сутажом газовая кофточка облегала ее упругую маленькую грудь, широкие пышные штаны из фуляра телесного цвета доходили до тонких щиколоток, как у красавиц гарема, а туфельки ее были так малы, что в них едва помещались три пальца моей руки.

Звали ее Владимира; родом она была из Нижнего Новгорода, воспитывала ее старая тетка, большая поклонница Руссо и Фобласа, которая носила высокий напудренный парик и походила на грубую казацкую литографию изысканной версальской дамы.

Мечтой Владимиры было жить в Париже, а потому, с изяществом заваривая чай, она просила меня рассказывать пикантные истории о cocottes[14] и признавалась, что боготворит Дюма-сына…

Я приподнимал широкие рукава ее кофты цвета увядших листьев и позволял своим набожным устам путешествовать по свежей коже ее белых рук, а позже, уже лежа в объятиях друг друга, мы забывались в экстазе, слыша, как шелестит ветер пластинками веера, как вспархивают с веток платанов голубые сороки и ритмично журчит бегущий ручей…

Наши увлажненные глаза нет-нет да останавливались на висящем над диваном черном атласном полотне с китайскими иероглифами, цитировавшими изречения о «супружеском долге» из священной книги Ли Нунь. Но мы по-китайски не понимали. И в полной тишине наши поцелуи множились и звонко, подобно падающему в серебряную чашу жемчугу (я уподобляю свою речь цветистой речи восточных стран), звенели… О, полные нежности сиесты в садах Пекина, где вы? Где вы, увядшие лепестки красных японских лилий?..

Однажды утром, войдя в канцелярию миссии, где я с Мерисковым курил трубку дружбы, Камилов бросил свою огромную саблю на канапе и, радостно сияя, сообщил мне новости, полученные от проницательного принца Тона. Наконец-то обнаружили местожительство этого богатого мандарина по имени Ти Шинфу — он проживал в местечке Тяньхо на границе Китая с Монголией. Умер он внезапно, и все его многочисленное семейство, впав в нищету, ютилось в жалкой лачуге…

Обнаружено это было совсем не императорским бюрократическим аппаратом, а астрологом храма Факуа, который двадцать ночей подряд «листал» архив сверкающего звездного неба…

— Теодоро, это, конечно же, тот мандарин, которого вы ищете! — воскликнул Камилов.

Стряхнув пепел, Мерисков поддержал его:

— Тот самый, Теодоро!

— Тот… — хмуро насупившись, прошептал я.

Очень возможно, что это был именно тот мандарин, очень! Но сейчас меня совсем не прельщала мысль отправиться на розыски этого мандарина и его семейства по однообразным и безрадостно пустынным окраинам Китая!.. К тому же, с тех пор как я приехал в Пекин, меня ни разу не посещало видение Ти Шинфу с его бумажным змеем. Совесть моя спала подобно голубке. По всей видимости, мое волевое усилие, направленное на отказ от удовольствий, которым я предавался на бульварах Лиссабона и улице Лорето, было зачтено мне вечной справедливостью во искупление грехов, а то, что я избороздил все моря до берегов Небесной империи, было воспринято как паломничество к святым местам, и успокоенный Ти Шинфу нашел себе прибежище в вечной неподвижности. Так для чего же мне теперь ехать в Тяньхо? Почему не остаться здесь, в этом милом мне Пекине, лакомясь засахаренными водяными лилиями и предаваясь любовной неге в «Скромном приюте отдохновения», а в голубоватые вечерние часы гуляя под руку с приятным собеседником Мерисковым по яшмовым ступеням храма Очищения или под кедрами храма Неба?..

Однако педантичный Камилов уже отмечал карандашом на географической карте, изобилующей горными массивами, извилистыми линиями рек и заштрихованными болотистыми пространствами, путь моего следования в Тяньхо, теперь уже не суливший мне никакой радости.

— Так вот! Мой гость поднимется до Никухе, что стоит на берегу Белой реки… А дальше на плоскодонке дойдет до Миюнь. Прекрасный город. В нем живет живой Будда… Потом верхом на лошади доскачет до крепости Шехиа. Минует Великую стену — это впечатляюще! Отдохнет в крепости Купихо. Здесь можно поохотиться на газелей. Великолепных газелей… И потом, после двух дней пути, прибудет в Тяньхо… Прекрасный маршрут, не так ли?.. Когда вы намерены отправиться? Завтра?..

— Завтра… — с грустью повторил я.

Бедняжка Владимира! В тот вечер, когда Мерисков, сидя в глубине залы, играл, как обычно, в вист с тремя служащими посольства, а генерал Камилов дремал, приоткрыв рот, со скрещенными на груди руками, в углу дивана, важно, точно в кресле Венского конгресса, она села за рояль. Я стал подле нее в позе преследуемого роком Лары и мрачно крутил ус. Владимира же, это очаровательное создание, глядя на меня своими влажными и блестящими глазами, запела под стонущие звуки рояля:

— Птичка должна вернуться в свое гнездышко, — прошептал я, совершенно растроганный, и отошел, чтобы скрыть навернувшиеся слезы и в сердцах выругаться: — Чертов Ти Шинфу! Это все из-за тебя! Старый бездельник! Старый мерзавец!..

На следующий день я отбыл в Тяньхо в сопровождении услужливого толмача Ca То, длинной вереницы повозок, двух казаков и сонма кули.

Миновав стены Татарского города, мы долгое время ехали вдоль священных садов, окружающих храм Конфуция.

Был конец осени, листья пожелтели, воздух тревожил душу нежнейшими ароматами…

Из священных беседок доносилось монотонно-печальное пение. По ступеням храма медленно скользили уже готовящиеся к зимней спячке большие змеи, которых здесь тоже считают священными. По дороге нам то и дело попадались изможденные буддисты с узловатыми ногами и руками, они лежали под кленами, раскинув руки, неподвижно, точно идолы, и созерцали свой пуп в надежде на совершенства нирваны…

Я же, печальный, как азиатское октябрьское небо, ехал и вспоминал две круглые блестящие слезинки, навернувшиеся на зеленые глаза генеральши при нашем расставании.

Когда, мы прибыли в Тяньхо, день был уже на исходе и красное, как раскаленный металлический щит, солнце садилось.

С южной стороны, прямо над скалами, между которых бурлит поток, высятся черные стены города, на восток уходит мертвая пыльная равнина, упирающаяся в темное скопление холмов, где белеет большое здание — католическая миссия. На севере видны вечные фиолетовые вершины Монгольских гор, висящих в воздухе подобно гряде облаков.

Мы остановились в большом и смрадном бараке, именуемом «Пристанищем земного отдохновения». Здесь мне отвели комнату, предназначенную для знатных путешественников, с выходом на галерею, стоящую на сваях; необычным убранством моей комнаты были бумажные драконы, которые свисали с потолочных балок, и при небольшом движении воздуха весь легион монстров тут же начинал качаться и шелестеть, как сухая листва, создавая впечатление какой-то призрачной жизни.

Прежде чем стало темнеть, мы с Ca То пошли осматривать город, но тут же сбежали от зловония улиц, на которых все мне казалось черного цвета: и лачуги, и глинистая почва, и нечистоты, и голодные псы, и мерзкая чернь… Пришлось вернуться в гостиницу, где я был встречен монголами-погонщиками и вшивыми ребятишками, глядевшими на меня с явным испугом.

— Здесь, Ca То, все мне кажутся подозрительными, — сказал я, хмурясь.

— Вы правы, ваша честь. Это сущий сброд! Но вам ничто не угрожает: перед отъездом я зарезал черного петуха, а потому богиня Гуаньинь должна быть удовлетворена. Можете почивать спокойно, злые духи вас не потревожат… А чаю не желаете?..

— Принеси чаю, Ca То.

Напившись чаю, мы стали обсуждать мой великий план: завтра утром я принесу радость в печальную лачугу вдовы Ти Шинфу, сообщив о миллионах, которые собираюсь ей передать, — они уже в Пекине; потом, получив согласие правящего мандарина, мы раздадим рис всему населению, ну а к ночи устроим иллюминацию, танцы, народное гуляние…

— Ну, как тебе все это, Ca То, а?

— Устами вашими глаголет мудрость Конфуция… Это будет грандиозно. Это будет грандиозно.

Но так как я очень устал, то тут же принялся зевать и, завернувшись в меховую шубу и осенив себя крестом, растянулся на подогреваемом кирпичном возвышении, заменявшем в китайских гостиницах кровати. Засыпая, я грезил о белых плечах генеральши и ее зеленых глазах русалки…