Жозе Эса де Кейрош - Мандарин

На мне была темно-синяя парчовая туника с расшитой золотыми драконами и цветами грудью, она застегивалась сбоку; поверх нее надет шелковый казакин, тоже синий, но более светлый, короткий и свободный; из-под шелковых штанов орехового цвета виднелись желтые унизанные жемчугом домашние туфли и чулки в черную звездочку; у пояса на красивой перевязи с серебряной бахромой висел бамбуковый веер с портретом философа Лаоцзы. Подобные делают в Сватоу.

И сколь же теперь все во мне было созвучно одежде: все мои мысли и чувства тут же стали китайскими. Так, например, во мне появилось стремление к вычурным церемониям, бюрократическое почтение с определенной долей просвещенного скептицизма к формулам и вместе с тем унизительный страх перед императором, ненависть к чужеземцам, культ предков, приверженность к традициям и любовь к сладостям…

Душой и потрохами я уже был настоящий мандарин. И генеральше я не сказал: «Бонжур, мадам», а, согнувшись в полупоклоне и вращая кулаками у склоненного лба, приветствовал ее обычным китайским приветствием.

— Восхитительно, великолепно! — говорила она, премило улыбаясь и хлопая в ладоши.

В это утро в честь моего перевоплощения был подан китайский завтрак. Как же изящны были салфетки из шелковистой красной бумаги с нарисованными на них черными чудовищами! Завтрак начался с устриц из Нинпо. Устрицы были превосходны! Я с превеликим китайским удовольствием проглотил целых две дюжины. Затем подали нежнейшее мясо плавников акулы, потом бараньи глаза в чесночном соусе, водяные лилии в сахарном сиропе, апельсины из Кантона и, наконец, рис, священный рис предков…

Все эти яства запивались великолепным шаншиньским вином. А на десерт я получил чашку крутого кипятка, в который бросил — и с каким удовольствием! — щепоть императорского чая первого сбора, особого сбора, который, словно в священном обряде, совершается чистыми руками девственниц!..

Когда же мы закурили, появились две певицы, довольно долго издававшие гортанные звуки, — они пели песни времен династии Мин, пели под аккомпанемент гитар, обтянутых змеиной кожей, струны которых перебирали два татарина, сидевшие на корточках. В Китае можно найти развлечение на любой вкус.

Потом белокурая генеральша не без огня спела «Femme a Barbe»[11] Когда же генерал в сопровождении отряда казаков отправился во дворец к принцу Тону, чтобы узнать местонахождение семейства Ти Шинфу, я, сытый и довольный, вышел вместе с Ca То посмотреть на Пекин.

Дом генерала Камилова находился в одном из аристократических военных кварталов Татарского города. Здесь всегда царит спокойствие. Изборожденные колесами повозок улицы напоминают широкие деревенские дороги и почти всегда идут вдоль стены, из-за которой свисают кленовые ветви.

Иногда по этим дорогам трусит рысцой монгольский пони, впряженный в коляску на высоких колесах, обитых золотыми гвоздями; коляску трясет: колышутся спущенные шелковые занавески и воткнутые по углам коляски пучки перьев; а внутри сидит хорошенькая китаянка, одетая в светлую парчу, с убранной цветами головой и скучающим видом, и вертит надетые на ее руки серебряные браслеты. А то вдруг появляются аристократические носилки мандарина, которые, поспешая, несут в какое-нибудь учреждение кули с косицами, они одеты во все голубое, впереди бегут слуги, держа высоко над головами шелковые свитки, расшитые знаками власти, в носилках сидит толстобрюхий человек в огромных круглых очках, он либо перелистывает какие-то бумаги, либо, открыв рот, дремлет.

Мы с Ca То останавливаемся у богатых лавок с вертикально висящими красными вывесками, на которых сверкают золотые иероглифы; покупатели молча, точно в церкви, скользят, подобно теням, от одной роскошной вещи к другой: здесь и фарфор династии Мин, и изделия из бронзы, эмали, слоновой кости, здесь шелка, изукрашенное инкрустацией оружие, чудесные веера из Сватоу; иногда можно видеть, как молоденькая, с раскосыми глазами красавица в голубом костюме и с бумажным маком в косах разворачивает перед толстым китайцем вышивку редкой красоты, которую тот рассматривает с благоговением, скрестив на животе руки; в глубине магазина стоит торжественный и недвижный хозяин, он что-то пишет кистью на длинных дощечках из сандалового дерева; все вещи источают сладковатый аромат, который волнует и навевает печаль…

Вот и стена, которая отгораживает Запретный город — священную резиденцию императора. Юноши благородного происхождения сходят по ступеням храма, они только что упражнялись в стрельбе из лука. Ca То называет мне имя каждого. Это избранная стража особого назначения: во время пышных церемоний юноши сопровождают желтый шелковый зонт с изображением дракона — священный символ императорской власти. Все они низко склонились перед проходившим мимо них седым длиннобородым старцем в коротком желтом одеянии; желтый цвет — привилегия старца: это один из принцев империи, он шел, разговаривая с самим собой, в руке у, него была палка, на которой сидели ручные жаворонки…

Сколь же своеобразны кварталы Пекина! Но, пожалуй, самое любопытное — увидеть довольно частую здесь встречу двух толстых мандаринов у входа в сад: они обмениваются бесконечными поклонами вежливости, рассыпаются в извинениях и одаривают друг друга улыбками — все согласно этикету, согласно установленному церемониалу, в то время как за их спинами весьма забавно покачиваются длинные павлиньи перья. Кроме того, подняв глаза вверх, к небу, обнаруживаешь парящих там огромных бумажных змеев в форме драконов, китов или сказочных птиц. Ими, этими легионами невероятных прозрачных и качающихся чудовищ, полнится все воздушное пространство.

— На сегодня, Ca То, хватит с нас Татарского города! Пойдем посмотрим китайские кварталы.

И вот через Чжиньменьские ворота мы входим в китайскую часть города. Здесь живет буржуазия, торговцы и простой люд. Улицы, подобно линейкам тетрадки, идут строго параллельно друг другу, и среди нечистот, многими поколениями втаптываемых в землю, нет-нет да увидишь плиты розового мрамора, которыми были вымощены они во времена династии Мин.

По обеим сторонам улиц тянутся то пустыри, откуда доносится вой голодных собак, то унылые домишки и жалкие лавчонки с длинными грязными вывесками, раскачивающимися на железном шесте. Чуть впереди видишь высящиеся триумфальные арки, сколоченные из деревянных брусьев пурпурного цвета и соединенные наверху покрытой лаком и блестящей, как эмаль, голубой черепичной крышей. Шумная густая людская толпа, одетая преимущественно в коричневые и синие тона, движется здесь нескончаемым потоком, туманом желтой пыли подернуто все вокруг, едкое зловоние источают черные стоячие лужи, и в людскую толпу то и дело врезаются караваны верблюдов, сопровождаемые мрачными погонщиками-монголами, одетыми в бараньи шкуры.

Мы идем до перекинутых через каналы мостов, на которых полуголые акробаты в масках злых демонов выделывают свои примитивно-хитрые и комически ловкие трюки; какое-то время я стою и наблюдаю за астрологами в длинных балахонах с наклеенными на спинах бумажными драконами, они шумно торгуют гороскопами и предсказаниями. Сколь необычен и сказочен город!

Вдруг слышатся громкие крики. Мы бросаемся в их направлении и видим группу связанных за косицы арестантов, которых сопровождает, подгоняя зонтиком, солдат в больших очках. Вот здесь-то, на этой улице, я и стал свидетелем пышных похорон одного мандарина; процессия несла всевозможные флажки и расшитые золотом красные штандарты, некоторые участники процессии жгли на переносных жаровнях благовония, оборванные женщины голосили и в отчаянии бросались на землю — слуги мгновенно устилали ее коврами — и катались по ней, потом вставали и были вполне веселы, когда кули в белой траурной одежде предлагал им чай из большого чайника, формой своей напоминающего птицу.

Проходя мимо храма Неба, на одной из площадей я вижу несметное число нищих, на телах которых нет ничего, кроме веревки вокруг пояса да привязанного к ней кирпича, и женщин, в волосах у которых красуются старые бумажные цветы, — они спокойно обгладывают кости; тут же лежат детские трупы, над которыми летают слепни. Идя дальше, мы натыкаемся на клетку, в которой сидит осужденный и, просунув сквозь решетку изможденные руки, просит милостыню… Позже Ca То привел меня еще на одну небольшую площадь, на Каменных плитах которой стояли маленькие клетки с головами казненных, с них на землю капала густая черная кровь…

— Фу, хватит, Ca То, — произнес я, пораженный увиденным и страшно уставший, — я хочу отдохнуть от всего этого, побыть в тишине и выкурить дорогую сигару.

Он склонился в поклоне и тут же повел меня по гранитной лестнице на городскую стену, что, протянувшись на многие километры, представляла собой широкую эспланаду, где в один ряд сразу могли ехать четыре боевых колесницы.