Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада

— Объявляю заседание открытым! — провозгласил Юваль и хлопнул ладонью по столу.

Бахрав и не заметил, как переступил порог секретариата и уселся один против всех. Словно бы издалека долетел до него бесцветный голос Биньямини:

— Мы получили твое прошение. Должен признаться, оно произвело на нас чрезвычайно тягостное впечатление… — После каждой фразы он делал продолжительную паузу и все откашливался, пытаясь прочистить горло. — Мы подумали, что, может быть, здесь, в дружеской беседе… В кругу товарищей…

Бахрав опустил глаза. Пускай уже не мямлит, а поскорей переходит к упрекам и обвинениям. Все равно ведь кончит этим. Снял очки и затуманенным взором уставился в стену напротив. Прочитал с трудом: «Вашей жертвенности обязаны мы биением жизни». Ах да, разумеется, подпись под портретами тех первопроходцев, которые ныне уже вкушают заслуженный покой на вершине холма под кипарисами. Биение жизни! — усмехнулся Бахрав. Отличная идея — развесить портреты. Все здесь: Кригер, Пильняк, Гелер, Роза, Эсти… И даже Пнина, жена его. И как много еще свободного места… Прекрасная традиция…

Стремительно — несмотря на возраст и хромоту — ворвался Яблонский. Даже палка на этот раз выстукивала по-особому: бойко и взволнованно.

— Злокозненные клеветнические слухи достигли моих ушей! — врезался он в вялую речь Биньямини. — Не верю! — Уставился на Бахрава, словно требуя немедленного опровержения коварных слухов. — Мы заслуженные воины, Бахрав! Старые солдаты не покидают поле боя!

Юваль призвал его к порядку. Высказываться можно будет потом. И предварительно следует просить слова. Однако Яблонский гневно ударил палкой об пол и закричал сыну:

— Шмендрик! Не смей перебивать меня! Когда речь идет о… Когда решается судьба… — Слова застряли у него в горле, но он решительно выставил седую бороденку в сторону членов секретариата и уселся на лавку возле Бахрава.

Бахрав ничего не сказал. Да и что он мог сказать? Описать свое одиночество? Разве они поймут… Унижать и обвинять человека — вот что они умеют. Яблонский… Яблонский расцвел и разветвился тут, в Эйн ха-Шароне, не хуже любой апельсиновой плантации на окрестных дюнах. Двадцать два члена насчитывает клан Яблонских! Каждый вечер накануне субботы младший сын Юваля выставляется сторожить столы и стулья для своего семейства. Пять столов сдвигают сыновья Яблонского и прислоняют к ним стулья — чтобы никто не посмел подступиться. С хищно раскинутыми в стороны руками, подпрыгивая на шустрых пружинистых ногах, несет внук Яблонского свой караул.

— В столовой, — выдохнул вдруг Бахрав и надел очки, словно испугавшись собственного голоса, — в столовой для меня не нашлось места! Это означает… — Он осекся, боясь разрыдаться. Вовсе не это собирался он сказать.

— Извини, Бахрав, — насупился Мойшеле, два года изучавший в экономической школе методы ведения прогрессивного сельского хозяйства и возможности повышения производительности труда, — все-таки мы тут рассматриваем принципиальный вопрос… — Повертел карандаш в своих длинных загорелых пальцах. — А ты пытаешься свести все к какой-то случайной пустяковой обиде. Молодое поколение равняется на таких, как ты. А ты позволяешь себе расшатывать основы… — Он поднялся, оперся обеими руками о крышку стола и посмотрел вокруг. — Я считаю, что тут не место сентиментальным переживаниям. Весь секретариат так считает… Если из-за каждого пустяка люди начнут покидать кибуц… то завтра…

Пускай болтает. Бахрав знал, что и сегодня не отступит от своего обычая: вернувшись в комнату, опустит жалюзи, свяжет их ручки веревкой и растянется на не убранной с утра постели. Этот канат, случайная находка, вселяет в него уверенность. Требуется немалое мужество для того, чтобы вернуться в пустую комнату и лечь. С тем чтобы потом встать. Будет лежать с открытыми глазами, разглядывать собственную одежду и обувь, пока тьма не поглотит все предметы. И в тот час, когда товарищи начнут готовиться к встрече субботы с близкими и друзьями, он единственный потащится по мокрой дорожке к столовой, с пустыми громыхающими мисками в руках, чтобы с черного хода незаметно проникнуть на кухню и запастись какой-нибудь едой на вечер. И потом, в полном одиночестве, поклюет в своей комнате чего-нибудь от субботних яств. Ведь и в будни, зайдя в столовую, он отыскивает для себя местечко где-нибудь в уголке, на отшибе, подальше от товарищей. Они, разумеется, не забыли его выступлений: о несправедливом распределении одежды, и о тракторах, попусту простаивающих драгоценные рабочие дни в ремонтных мастерских, и о легких заработках, изобретенных новым казначеем, — куда как мило и достойно: играть на бирже и в лотерее! И о грудах нетронутой еды, бездумно, бесхозяйственно отправляемой в помойные баки.

Бахрав вдруг поднялся и на едином дыхании изложил все свои требования: три тысячи лир за каждый проработанный год! За сорок пять лет…

Казначей Карми вскочил на ноги и вытянул вперед свои белые холеные руки, как человек, который умоляет освободить его от необходимости выслушивать подобные глупости, никчемные пустые слова.

— Да вы представляете себе, какой банковский процент мы за это уплатим? Вы вообще-то понимаете, что это значит?

Обхватил голову обеими руками, словно на него внезапно обрушилось страшное несчастье, потом начал торопливо и воровато рыться в лежавших перед ним бумагах, вытащил из общей кипы какую-то одну и голосом обвинителя принялся докладывать:

— Вот! Он требует компенсации за сорок пять лет. Между тем здесь отмечено, что в течение целого года после безвременной кончины нашего дорогого товарища Пнины, он не занимался ничем иным, кроме оформления и украшения могил на кладбище. Очищал землю от камней и высаживал на могилах цветы. Все это прекрасно, но не в рабочее время! Газоны на территории кибуца засыхали, дорожки зарастали чертополохом, гибли редкие сорта роз, специально выписанных из-за границы, а товарищ Бахрав посвящал свои дни…

— Дело не в этом! — раздраженно прервал его Яблонский. — Главное, что человек оказался способен наплевать на все то великое, что мы тут создали своими руками. — И, обернувшись к Бахраву, спросил в упор: — Ты готов все это бросить на произвол судьбы?

Юваль между тем заметил рассудительно и безапелляционно:

— Эйн ха-Шарон способен обеспечить престарелых родителей точно так же, как родители в свое время обеспечивали нас, своих детей. — И замолк, будто подведя окончательный итог всему сказанному.

Бахрав мог бы объяснить им, что жизнь в кибуце потеряла для него всякий смысл, что он безумно тоскует без своей дочери Шароны, без Дани и Пнинеле, готов был пообещать, что в сырые холодные вечера там, на скалах Иерусалима, будет рассказывать внукам о золотых дюнах Эйн ха-Шарона, о запахе цветущих апельсинов, о мужестве товарищей, без устали боровшихся и с суровой природой, и с коварным безжалостным врагом. И ни единым словом никогда не заикнется о том, как жалок, одинок и беспомощен был он здесь, среди всего того величия, что они создали, как выражается товарищ Яблонский, собственными руками.

— Вы не понимаете, — произнес он, заикаясь, не в силах унять дрожи, но вполне отчетливо, — я здесь… Как чужестранец!.. Я здесь в изгнании!

Сендер тут же потребовал, чтобы он взял свои слова обратно. Биньямини сказал:

— Если это действительно отражает настроения одного из старейших членов хозяйства…

Но Карми не дал ему закончить и гневно бросил в пространство:

— Я называю это предательством!

Яблонский, не произнеся больше ни слова, захромал к выходу. Тогда поднялся Юваль и спокойно заключил:

— Ничего не поделаешь, товарищи, придется вынести обсуждение этого вопроса на общее собрание.

Бахрав знал, что судьба его предопределена. Осторожно, неторопливо, опасаясь, что сердце, так дико забившееся при слове «предательство», вот-вот выскочит из груди, выпрямился и поволок отяжелевшие ватные ноги к дверям. Все жилки его тела напряглись в ожидании той секунды, когда кровь поднимется, волна за волной, к голове и окончательно затопит сознание. Но этого не случилось. Сердце так же неожиданно успокоилось, древняя мелодия зазвучала в ушах и подступила к губам:

С зарей Бахрав уже стоял в душе и подставлял то один, то другой бок прохладным струям. «Ясная голова на свежем теле», — напевал он снова и снова, едва ли не весело, как некогда Йораму, сыну своему — когда тот еще был рядом. Вернувшись после утренней пробежки по дорожкам апельсиновых рощ, они обливались холодной водой, смеялись и шутили. Именно во время этих пробежек он и обратил внимание сына на удивительное богатство оттенков утренней зари. Иногда удавалось полюбоваться и высокой радугой в небесах. Если выдавалось туманное утро, вставала многоцветная радуга — от горизонта до горизонта.