Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада

Бахрав рассмеялся и с тревогой взглянул на Шейнмана. Тот стоял к нему спиной и опускал жалюзи. Что ж, человек его возраста обязан беспокоиться о своем здоровье, подумал Бахрав с сочувствием. А что может быть полезнее послеобеденного отдыха? Шейнман подошел и зажег настольную лампу — чтобы Бахрав мог продолжать свою работу. На порядочность кибуцника он полагается, кибуцнику можно доверять с закрытыми глазами. Шейнман усмехнулся и указал на раскладную кровать, которую расставил посреди лавки.

Бахрав не замечал, как летели часы. Столбцы серий росли и удлинялись на белых листах бумаги, рука продолжала механически записывать. Дважды колонки цифр сливались в железные стержни, готовые ударить его по рукам, но он пренебрег угрозой и записывал дальше. Даже не слышал, как Шейман встал и убрал кровать, как он поднял жалюзи, налил кофе и поставил рядом с Бахравом дымящуюся чашку. Только когда закончил и хриплым голосом позвал: «Все готово!» — заметил кофе.

Поднял чашку обеими руками и поднес ко рту. Глаза его глядели прямо на проникавший в окно свет уличного фонаря и не щурились.

Шейнман приблизился, молча смахнул марки в коробки, взял исписанный лист, принялся делить и умножать, вычитать и прибавлять и при этом что-то беззвучно бормотал, словно на молитве.

Бахрав стоял в напряженном ожидании, не сводя глаз с шевелящихся губ торговца, и повторял за ним как заклинание:

— Семь тысяч пятьсот шестьдесят четыре раза — агора* с половиной… Три тысячи семьсот пятьдесят семь раз по три агоры… — Пока не ощутил легкого похлопывания по плечу и увидел лист, подпихиваемый ему в руки.

— Никогда, мой друг, не доверяйте торговцам марками! — ласково уговаривал Шейнман. — Всегда внимательнейшим образом проверяйте счет. Хоть и говорят: доброе имя дороже драгоценных масел… — Вытащил четыре купюры по сто лир, бросил на прилавок и произнес великодушно: — Сдачу можете оставить себе. — Отошел к своему столику и поинтересовался громко: — И что же товарищ кибуцник станет делать с такими огромными деньжищами?

Возможно, гневное молчание Бахрава заставляло Шейнмана продолжать свои возмутительные издевки, не позволяло сдержаться, остановиться и прикусить язык. Принялся с деланным возмущением рассуждать о нынешних распутных, развратных временах, когда люди уже не желают довольствоваться тем, что имеют. Вот когда он сам был кибуцником — членом того знаменитого кибуца в Галилее, то запросто обходился несколькими грошами в месяц. А теперь корысть и тщеславие овладели сердцами. Каждый стремится переплюнуть соседа. Вот накупит наш дорогой друг товарищ Бахрав подарков внукам, как настоящий буржуй. Для Пнинеле, например, — так ведь ее зовут? Как же, как же — Шейнман помнит… Купит какую-нибудь роскошную куклу. А себе — не исключено — приобретет кресло-качалку. Действительно, зачем ему дожидаться, пока подойдет его очередь в кибуце? Ветеранов много, попробуй пережди всех. А в его возрасте почему не побаловать себя креслом-качалкой? Как будто возвращаешься в младенчество, верно? В ту самую люльку в родительском доме… А? И захохотал во все горло.

Бахрав прикрыл глаза, но и сквозь веки продолжал видеть красное лицо Шейнмана, седую щетину на его подбородке, горящие глаза. Три раза уже проверил он счет и сверил с ценником, выпускаемым Обществом филателистов. Четыреста лир без двух. Все верно. А Шейнман все упрашивал проверить еще раз. Потому что немало его хороших друзей, не про нас будь сказано, буквально заболели из-за того, что сочли себя обманутыми. А если ему, Бахраву, кажется, что он получил недостаточно, что ж, пусть получше пороется в карманах или на дне чемодана и выложит марки подороже. Такие, что действительно стоят сотни и тысячи лир. Тогда оба мы поздравим себя с настоящей сделкой!

Бахрав вскочил и вытряхнул все, что было в чемодане. С видом победителя шлепнул на прилавок альбом. С напряжением следил за протягивающейся рукой Шейнмана: с осторожностью открывает, толстые пальцы бродят между листов… И под конец заметил презрительную усмешку на его губах.

— Двадцать лир!

— И про вас еще говорят, что вы честный человек! — Бросил на обманщика убийственный взгляд и не стал рассказывать ему, как экономил каждый грош из своего жалкого личного бюджета, отказывал себе во всем, лишь бы купить эти конверты первого дня.

Шейнман приблизился и взял его под руку.

— Поймите, — забормотал, как врач, пытающийся смягчить ужасный приговор ласковым прикосновением. — Вы сами… Поставьте себя на мое место. В ваших жилах тоже наверняка течет кровь многих поколений торговцев. Вы обязаны понять меня: эти конверты приобретали многие. Предложение превышает спрос. Я завален этим товаром. — И вдруг вскричал страстно: — Принесите мне «доар иври»![10] «Цфат в блокаде»[11] принесите мне!

Бахрав уронил голову.

— Душу мою в блокаде я вам принесу… В теснине и заточении…

Взял деньги, альбом положил обратно в чемодан и поволок свои затекшие ноги прочь из магазина.

Целые лужи воды вливались в ботинки, и с ними вместе вливались отражения звезд на небе и уличных фонарей на земле. Он не чувствовал, что ноги его промокли. Встречные с лицами, спрятанными под зонтиками, наталкивались на него, увлекали, закружив, куда-то в сторону, сбивали с пути. Он ничего не замечал.

— Это конец, — произнес он вдруг громко.

Кто-то остановился и извинился: дескать, не расслышал вопроса. Бахрав не ответил. Заметил впереди магазин игрушек и вошел. Попросил куклу — большую и красивую. Такую, которая закрывает глаза и умеет плакать. Продавщица принялась объяснять, что большие красивые куклы у них французского производства, поэтому вместо «има» они говорят «мама», а таких, чтобы плакали, вообще нет.

Бахрав выбрал ту, у которой золотые, как солнечные лучи, волосы и нежное ангельское личико. Заплатил, вышел из магазина и поехал на центральную автобусную станцию. Через два часа он уже стучался в дверь дочери. Попытался оправдаться: да, он знает, что время позднее, но просто обязан был привезти подарки.

Испуганная Шарона появилась из кухни. Ей показалось, объяснила она, что она слышит стук в дверь, поэтому она послала Гершона открыть. И еще ей показалось, так она сказала, что слышит голос отца. Она где угодно различит голос отца. Даже среди самого отчаянного гвалта, даже в полнейшей тишине. Слишком хорошо она знает голос своего отца. Извинилась, что у нее грязные руки — она разделывает рыбу к субботе.

— Я так испугалась, — сказала она и вдруг заплакала. Тряхнула головой и откинула на затылок длинные пряди. — Ой, папа, как ты меня напугал! — прижалась к нему и обвила руками его шею, стараясь держать на отлете измазанные ладони.

И руки, и лицо ее были теплыми и влажными. Бахрав попытался пошутить:

— Что ж тут пугаться? Неужто я такой страшный? — Вытащил из коробки куклу и поставил на стол. — Разве нельзя, чтобы дедушка-кибуцник привез внукам подарки?

— Конечно, можно, папочка, — улыбнулась Шарона сквозь слезы. — Конечно, можно. Но почему в такое время? — И снова поглядела на него испуганными глазами.

Голосом, не терпящим возражений, Бахрав потребовал, чтобы ему немедленно показали внуков. Сейчас же, сию минуту. Гершон воспротивился — дети спят, и вообще не время: нынешним вечером он обязан закончить составление финансового отчета для одного из своих клиентов. Который, кстати, обещал хорошо заплатить. Но Бахрав не уступил, и сонная Пнинеле была доставлена в гостиную в маминых объятиях. Маленькие кулачки терли зажмуренные глазки. Дани, босой и в пижаме, из которой он успел вырасти, в смущении топтался в дверях. Бахрав подозвал его, намереваясь вручить альбом. Мальчик сделал несколько неуверенных шагов и снова замер с таким видом, словно его вынуждают ступать по битому стеклу.

— Тебе уже скоро тринадцать, — пробормотал Бахрав неуверенно, — пора начать собирать марки… Конверты первого дня! — добавил громко и рассмеялся. — Никогда нельзя знать, что случится…

Шарона передала дочку Гершону и поцеловала отца в щеку.

— Папа, ты такой смешной, — сказала она печально.

Бахрав вытащил из кармана оставшиеся у него деньги и положил на стол. Гершон сделал протестующий жест. Шарона взяла у мужа Пнинеле и вместе с Дани скрылась в детской.

— Несмотря на то что сумма невелика, — произнес Бахрав, — я все-таки прошу передать Йораму его часть. Когда он вернется из Парижа. Он скоро вернется. Обязан вернуться. Пусть купит себе краски. И нарисует кипарисы. В Эйн ха-Шароне много кипарисов. На холме… Пусть нарисует их в сезон листопада! — воскликнул в отчаянье.

Потрясенный Гершон отступил от стола и пробормотал в растерянности:

— У кипарисов… не бывает листопада… — Но тут же беспомощно уронил руки, постоял в раздумье, наконец, словно очнувшись, подошел к буфету и вытащил бутылку коньяку. Налил в две рюмки, покосился на лежащие на столе деньги и провозгласил тост: — За здоровье богатого американского дядюшки!