Эдит Уортон - Рассказы

Дверь отворилась, и мистер Уорли, испытывая небывалый подъем и безмерное чувство ликования, вышел из дома и глубоко затянулся ночным воздухом. Двери за ним захлопнулись, послышался звук запираемых запоров, а он продолжал стоять неподвижно на пороге, раздувая грудную клетку и впивая ледяные глотки.

«Наверное, это уже один из последних домов, где подают перье-жуэ девяносто пятого, — подумал он. И потом — В жизни не слыхал разговоров интереснее…»

Он снова удовлетворенно улыбнулся, вспомнив о вине и остроумной беседе. Затем сделал шаг вперед, туда, где только что был тротуар — и где сейчас была пустота.

Встав из-за столика, за которым они завтракали, две уже не первой молодости, но хорошо сохранившиеся холеные американки прошли по террасе расположенного наверху римского ресторана и, облокотясь на перила, взглянули с одинаково рассеянным, хотя и благожелательным одобрением сначала друг на друга, потом вниз, на распростертые перед ними во всем великолепии Палатин[40] и Форум.[41]

«Ну пошли, пошли скорее! — долетел до них в это мгновение с лестницы, которая вела во внутренний двор, задорный девический голос, взывавший не к ним, а к незримой спутнице. — И пусть себе наши барышни на здоровье вяжут!» — «Но почему же вяжут, Бэбс, это ты чересчур», — рассмеялся в ответ такой же звонкий голосок. «Я ведь не буквально, — отозвалась первая. — Мы-то не даем нашим родителям опекать нас, что же им, бедненьким, остается…» — но тут поворот лестницы заглушил продолжение разговора.

Дамы снова переглянулись, на этот раз чуть сконфуженно улыбаясь, и та, что была миниатюрнее и бледнее, слегка покраснев, покачала головой.

— Барбара! — прошептала она с запоздалой укоризной вслед насмешливому голосу на лестнице.

Вторая дама, более пышная и яркая, с решительным носиком и ему под стать черными густыми бровями, добродушно рассмеялась:

— Вот что думают о нас наши дочери!

Ее собеседница сделала рукой протестующий жест.

— Не о нас, как таковых. Об этом не следует забывать. Просто сейчас так принято думать о матерях. И как видишь… — Чуть ли не с виноватым видом она вынула из элегантной черной сумочки моток малинового шелка, проткнутый двумя тонкими спицами. — Всякое бывает, — пробормотала она. — При нынешнем положении вещей столько свободного времени, что не знаешь, куда его и девать; а мне иногда надоедает просто смотреть… даже на это. — И она жестом указала на величественную панораму внизу.

Смуглая дама опять рассмеялась. И обе они снова обратились к открывающемуся виду и молча погрузились в созерцание, исполненные той же безмятежности, что и по-весеннему лучезарное римское небо. Время завтрака давно истекло, и тот угол просторной террасы, где находились дамы, был всецело предоставлен им. На противоположном конце несколько туристов, заглядевшись на распростертый перед ними город, прятали в сумки путеводители, искали мелочь для чаевых. Наконец и они разбрелись, и дамы оказались вдвоем на овеваемой ветерком террасе.

— А почему бы нам не остаться прямо здесь? — сказала миссис Слейд, дама с ярким румянцем и энергичными бровями. Поблизости стояли два отставленных в сторону плетеных кресла; подтолкнув их в угол, к перилам, она уселась в одно из них, по-прежнему не сводя глаз с Палатина. — В общем, это все же самый прекрасный на свете вид.

— Для меня он таким останется навсегда, — согласилась с ней ее приятельница миссис Энсли, так незаметно сделав ударение на «для меня», что миссис Слейд, хоть и расслышала, но решила, что скорей всего это случайность, — что-то наподобие старомодной манеры авторов писем почему-то подчеркивать отдельные слова.

«Грейс Энсли всегда была старомодна», — подумала она, а вслух с улыбкой, обращенной к прошлому, сказала:

— Этот вид знаком нам с очень давних времен. Когда мы с тобой впервые здесь встретились, мы были моложе, чем сейчас наши дочери. Помнишь?

— О да, я помню, — пробормотала с тем же неуловимым ударением миссис Энсли и, оборвав себя, добавила — Вон метрдотель смотрит на нас и недоумевает.

Она явно была менее уверена в себе, в своих правах, чем ее приятельница.

— Сейчас он перестанет у меня недоумевать, — сказала миссис Слейд, протягивая руку к такой же скромной, но безусловно дорогой сумочке, что и у миссис Энсли.

Подозвав метрдотеля, она объяснила ему, что они с приятельницей — давние поклонницы Рима и им хотелось бы провести остаток дня, любуясь сверху этим видом, — разумеется, если это не помешает персоналу. Склонясь над протянутой ему мздой, метрдотель заверил ее, что им всегда рады, тем более если они соблаговолят остаться обедать. Нынче полнолуние, им этот вечер запомнится…

Черные брови миссис Слейд нахмурились, словно упоминание о луне было неуместным, даже нежелательным. Но как только метрдотель отошел, она, улыбнувшись, разогнала набежавшее облако.

— Почему бы и нет? Здесь вполне сносно. Думаю, трудно предугадать, когда девочки вернутся. Знаешь ли ты по крайней мере, откуда они вернутся? Я так нет.

Миссис Энсли снова слегка покраснела.

— По-моему, те молодые итальянские авиаторы, с которыми мы познакомились в посольстве, пригласили их слетать с ними в Тарквинию[42] выпить чаю. Вероятно, им захочется подождать и лететь назад при лунном свете.

— Лунный свет… лунный свет. Какое ему до сих пор придают значение! Ты считаешь, они так же сентиментальны, как были мы?

— Я пришла к выводу, что совсем не знаю, какие они, — сказала миссис Энсли. — Да, пожалуй, и друг о друге мы знали с тобой немногим больше.

— Да, пожалуй.

Миссис Энсли робко на нее посмотрела.

— Вот уж никак не думала, что ты была сентиментальна, Элида.

— Пожалуй что, не была.

Миссис Слейд прищурилась, вглядываясь в прошлое, и несколько мгновений обе дамы, знакомые с детства, размышляли о том, как плохо они, в сущности, друг друга знают. У каждой, разумеется, заготовлена была этикетка, чтобы в случае надобности прикрепить к имени другой; миссис Делфин Слейд, например, сказала бы себе — как, впрочем, и всякому, кто спросил бы ее, — что двадцать пять лет назад миссис Хорас Энсли была неповторимо очаровательна, — в это сейчас трудно поверить, правда?.. хотя, безусловно, она по-прежнему мила, изысканна… Ну так в юности она была неповторима; намного красивее, чем ее дочь Барбара, хотя по теперешним меркам Бэбс, конечно, гораздо эффектнее, — в ней, как говорится, больше пикантности. Странно только, откуда это у нее при таких пресных родителях? Да, Хорас Энсли был… ну, скажем, вторым изданием своей жены. Музейный экспонат старого Нью-Йорка. Приятной наружности, безупречный, примерного поведения. Миссис Слейд и миссис Энсли прожили долгие годы — в прямом и переносном смысле — на противоположных сторонах. Когда на окнах гостиной в доме номер двадцать на Восточной 73-й улице обновлялись портьеры, в доме номер двадцать три, через дорогу, об этом знали. И обо всех перестановках, покупках, путешествиях, семейных торжествах, заболеваниях тоже — всю скудную хронику достойной супружеской пары. Редко что ускользало от внимания миссис Слейд. Но мало-помалу ей это все приелось. И к тому времени, когда ее муж преуспел на Уолл-стрит и они приобрели себе дом в аристократической части Парк-авеню,[43] она уже начинала подумывать: «Да лучше разнообразия ради жить напротив подпольного салуна, по крайней мере есть возможность увидеть, как туда нагрянет полиция». Мысль о возможности увидеть, как полиция нагрянет к Грейс Энсли, показалась ей настолько забавной, что она не преминула обнародовать ее (до своего переезда) на дамском завтраке. Острота произвела фурор и обошла всех знакомых — временами миссис Слейд хотелось знать, перебралась ли она через улицу и долетела ли до миссис Энсли. Это было ни к чему, но, в общем, миссис Слейд ничего не имела против. В те дни респектабельность была не в чести, а этим безупречным только на пользу, если над ними посмеются.

Несколько лет спустя, на протяжении каких-нибудь двух-трех месяцев, обе дамы овдовели. Последовал соответствующий обмен венками, соболезнованиями и кратковременное возобновление дружбы в полутени траура; и вот теперь, после еще одного перерыва, они встретились в Риме, где обе случайно оказались в той же гостинице в качестве скромного приложения к расцветающим дочерям. Сходство судеб сблизило их на время снова, послужив поводом для безобидных шуток и взаимных признаний, — что, мол, если раньше, когда надо было всюду «успевать» за дочерьми, наверное, приходилось трудно, то теперь, когда в этом отпала надобность, бывает порядком скучно.

Безусловно, рассуждала про себя миссис Слейд, она куда острее, чем бедняжка Грейс, ощущает свою ненужность. Сделаться из жены Делфина Слейда его вдовой равносильно полному краху. Когда-то она (не без супружеской гордости) считала, что по части светских талантов не уступает мужу и не меньше чем он способствовала их превращению в столь незаурядную пару, но его смерть все непоправимо изменила. На жену крупного юриста, который вел одновременно не меньше двух-трех дел международного масштаба, каждый новый день налагал ряд неожиданных и увлекательных обязанностей: принимать экспромтом его выдающихся коллег из-за границы, срываться с места в связи с участием мужа в процессах и лететь в Париж, Лондон, Рим, где их в свою очередеь прекрасно принимали; а до чего приятно было слышать у себя за спиной: «Как, эта интересная женщина, прекрасно одетая, с прекрасными глазами, миссис Слейд — жена того самого Слейда? Обычно жены знаменитостей — безвкусные мегеры».