Жозе Эса де Кейрош - Мандарин

— Пятый день десятого лунного… Да, отец Анаклето отправляется в Тяньцзинь, чтобы присутствовать на девятидневном богослужении братьев святых яслей. Двенадцатого лунного — брат Саншес едет по делам общества «Наставление сирот в христианской вере». Так что, дорогой гость, попутчики у вас будут…

— Завтра?

— Завтра. Однако сколь же печально расставаться с братьями во Христе в этих отдаленных местах… Брат Гутьеррес позаботится о нужной вам на дорогу провизии… Мы вас, Теодоро, полюбили, как брата… Угощайтесь леденцами, они очень вкусные… Все сущее всегда в согласии, если оно естественно и на своем месте: место человеческого сердца в сердце бога, и это верное для всех убежище обрело и ваше сердце… Угощайтесь же леденцами. Что это, сын мой? Что это?

Я положил на его открытый требник, вернее, на страницу о Евангельской нищете, пачку кредиток английского банка и пробормотал:

— Это для ваших бедных, преподобнейший.

— Превосходно, превосходно… Нужно, чтобы наш добрейший Гутьеррес снабдил вас обильной провизией… Amen, сын мой, Deo omnia spes…[19]

На следующий день, сидя верхом на белом монастырском муле, я, сопровождаемый справа Анаклето, а слева отцом Саншесом, спускался под звон колоколов с холма, на котором стоял городок. Мы ехали в Хианьхиам — мрачный, окруженный стенами городок, от пристани которого вниз но течению реки плывут баркасы, направляясь в Тяньцзинь. Долина Белой реки уже была покрыта снегом, неглубокие заводи подернулись корочкой льда, а мы, завернувшись в бараньи шкуры и усевшись на корме вокруг жаровни, разговаривали с добрейшими братьями о трудах миссионеров, о делах китайских, а иногда и небесных, передавая по кругу довольно большую бутылку с можжевеловой водкой…

В Тяньцзине я распрощался со святой братией, а через две недели в жаркий полуденный час уже прогуливался, покуривая и посматривая на суетливую гонконгскую толпу, по палубе снимавшейся с якоря «Явы», которая направлялась в Европу.

Когда же заработал винт и мы стали отчаливать от китайского берега, я испытал воистину волнующие минуты.

Ведь в то утро я пребывал в тревоге с момента своего пробуждения. Меня никак не оставляла мысль, что в пределы этой огромной империи я прибыл с одной-единственной целью — успокоить свою взбунтовавшуюся совесть, а теперь бежал, поспешно, в нервном нетерпении, бежал, ничего не исполнив из задуманного и с увечьем, полученным в одном из городов, граничивших с Монголией, и более того — опозорив седины старого героя-генерала.

Поразительная судьба выпала мне на долю!

До темноты стоял я, облокотившись о борт парохода и глядя на морскую гладь, которая, подобно огромному куску голубого шелка, собиралась в две мягкие складки по обе стороны кормы; на темном небесном своде одна за другой вспыхнули две самые крупные звезды; сотрясая палубу, ритмично работал пароходный винт. Слегка утомившись, я брел по пароходу, оглядывая все и вся: светящийся компас, свернутые канаты, движущиеся в мерном ритме части машин, вылетающие из трубы в тучах черного дыма искры, неподвижно стоящих у руля рыжебородых матросов и неясно вырисовывающиеся в ночи силуэты лоцманов на мостике. В капитанской каюте, окруженный пьющими коньяк дамами, какой-то англичанин с пробковым шлемом на голове томно наигрывал на флейте мелодичную песенку.

К себе в каюту я спустился около одиннадцати. Огни на пароходе были потушены, но всходившая над водной гладью круглая и бледная луна бросала в иллюминатор сноп своих лучей, и тут в полутьме я увидел растянувшуюся на койке моей каюты толстобрюхую фигуру мандарина, одетого в желтый шелк и с бумажным змеем в руках.

Это опять был он!

Он. Опять и опять он. И в Сингапуре, и на Цейлоне. Я видел, как он поднимался с песков пустыни, когда мы шли по Суэцкому каналу, видел, как он подъехал на лодке с провизией, когда мы бросили якорь у берегов Мальты, как скользил по розовеющим от солнца горам Сицилии, выглядывал из-за туманов, окутывающих утес Гибралтара! Когда же я сошел на берег в Лиссабоне и ступил на набережную Колоннады, его пузатая фигура заполняла собой весь пролет арки улицы Аугуста, а его косой глаз пристально смотрел на меня, как и оба рисованных глаза его бумажного змея.

Тогда-то, совершенно уверившись, что мне так и не удастся успокоить дух Ти Шинфу, я всю ночь провел в своих покоях на Лорето, где, как и в оные времена, огни бесчисленных свечей, горящих в канделябрах, придавали абрикосовому цвету обоев оттенок свежей крови, провел, размышляя о том, как бы избавиться от баснословных миллионов, которые столь изощренно изобличали мой грех. Очень может быть, что, избавившись от этих миллионов, я избавлюсь от этого брюха и этого отвратительного змея!

Расставшись с дворцом на Лорето и жизнью набоба, я в поношенном сюртучишке вернулся к мадам Маркес и снял свою прежнюю комнату. Вернулся я в свой отдел и, согнувшись в почтительном поклоне, стал умолять вернуть мне и мое писарское перо, и мои прежние двадцать тысяч рейсов в месяц…

И тут куда большие страдания стали омрачать мое существование. Ведь все те, кого мое богатство унижало, теперь, считая, что я разорился, принялись унижать меня: статую низвергнутого монарха всегда забрасывают грязью. Газеты с большим успехом иронизировали по поводу моей нищеты. Пресмыкавшаяся передо мной ранее аристократия теперь велела своим кучерам давить на улицах маленького согбенного писаря. Обогатившееся благодаря мне духовенство обвиняло меня в «колдовстве», народ забрасывал камнями, а мадам Маркес, когда я жаловался ей на почти гранитную твердость бифштексов, уперев руки в бока, кричала:

— Еще чего, недоносок! Какого рожна вам надо? Сойдет и такой! Ишь какой выискался привередливый!

Однако, несмотря на все мои жертвы, старый желтый и толстый Ти Шинфу не оставлял меня, и, должно быть, потому, что его миллионы, которые теперь лежали в банках, продолжали принадлежать мне! Будь они неладны!

А раз так, я, придя в ярость, вернулся в свой особняк и к своей роскошной жизни. И в ту ночь мои сверкающие окна снова осветили Лорето, и в открытых воротах опять можно было видеть вереницу навытяжку стоящих лакеев, одетых в черные ливреи.

И опять Лиссабон был у моих ног. Теперь мадам Маркес со слезами в голосе называла меня сыном своего сердца. Газеты превозносили меня — божество, я был всемогущим, я был всеведущим! Аристократия целовала мне, деспоту, руки, а духовенство воскуряло мне, идолу, фимиам. До чего же я стал презирать человечество, и это презрение распространялось и на того, по чьему образу и подобию оно было сотворено.

С тех пор, полный пресыщения, я неделю за неделей проводил на диване в молчаливой тоске, размышляя о блаженстве небытия…

И вот как-то вечером, возвращаясь домой пустынной улицей, я увидел человека, одетого в черное и с зонтом под мышкой. Я тотчас же узнал его: это был тот самый незнакомец, который посетил меня в то счастливое время, когда я жил в переулке Непорочного зачатия, и наградил меня проклятым миллионным наследством, подвигнув позвонить в колокольчик. Я догнал его, ухватил за полы сюртука и завопил:

— Освободи меня от моих богатств! Воскреси мандарина! Возврати мне душевный покой, которым я был так богат, когда жил в нищете!

Он переложил зонт под другую руку и вполне учтиво ответил:

— Никак невозможно, мой дорогой сеньор, это никак невозможно…

Униженно моля его, я бросился к его ногам, но в свете газового рожка увидел перед собой лишь тощего пса, обнюхивающего отбросы.

Больше я никогда не встречал этого субъекта. Мир для меня теперь — груда развалин, среди которых бродит моя одинокая душа, бродит, точно изгой среди поверженных колонн, и стонет.

Цветы в моих покоях вянут, и никто не приносит мне свежие; любой свет кажется мне погребальным, а когда к моему ложу приближаются мои любовницы, то я плачу, так как их белоснежные пеньюары вызывают во мне воспоминания о навеки погребенных радостях жизни, одетых в белый саван…

Я чувствую, что умираю. Завещание уже написано. Все мои миллионы я оставляю дьяволу: они его, пусть их востребует и ими распорядится.

А вам, люди, я оставляю следующие строки: «Вкусен лишь тот хлеб, который добыт трудами собственных рук: никогда не убивай мандарина!» Думаю, что эти слова пояснений не требуют.

И все же больше всего меня, испускающего последний вздох, утешает та мысль, что если бы ты, читатель, — создание божие и столь же несовершенное, сколь несовершенна глина, мне подобный и мой брат, — мог бы так же просто, как я, уничтожить мандарина и унаследовать его богатство, то с севера до юга и с востока до запада, от Великой стены до самых вод Желтого моря, короче, во всей Китайской империи уже давным-давно не осталось бы в живых ни одного мандарина!