Хаим Нахман Бялик - Арье «Баал-Гуф»

Но все это было очень давно. С тех пор, как Арье скопил монету и народил детей, он остепенился и от всего этого отошел. От всех забав юности остались только воспоминания, которые он приукрашивал и расцвечивал до неузнаваемости, да еще непроходящая, бескорыстная любовь к лошадям и ко всему, что с ними связано: к торговцам лошадьми, к коноводам, к цыганам, к балагулам, к разговорам о лошадях. Десять раз на неделе Арье менял лошадей. Сегодня пегую на гнедую, завтра гнедую на серую, и так без конца. И все это не ради заработка, а исключительно из любви, из страсти к этому делу. Лишь это немногое и осталось в нем от бурной юности, а все остальное он передал сыновьям, которые тоже уже выросли и возмужали.

Вы верно думаете, что Арье скопил монету всякими темными делишками, конокрадством и ночными похождениями? Ничуть не бывало! Арье разбогател благодаря рукопожатию цадика из К., а случилось это из-за его жены Ханы. Вышло так, что после пятнадцати лет жизни душа в душу жена вдруг опротивела ему, и он захотел с ней развестись. Она, однако, развода не захотела и пошла жаловаться цадику. Цадик ради мира в семье обещал Арье, что даст благословение и счастье войдет к нему в дом, если там по-прежнему будет хозяйничать Хана. Но Арье, человек простой, этим обещанием не удовлетворился и довольно бесцеремонно спросил:

— Ребе, чем вы докажете, что ваше обещание исполнится? Чем можете вы поручиться? — И ребе — слушайте и дивитесь! — спорить не стал, а просто пожал ему руку. Так рассказывают наивные соседи Арье. Сам же он дрожал за свое счастье, боялся, чтоб не сглазили, и открыто о том случае не говорил — как бы от лишних слов не пропала сила рукопожатия цадика. Но в душе был рад, что легенда эта распространяется среди соседей, большинство которых завидовало ему: пусть эти паршивцы знают, что у Арье есть на кого надеяться, и пусть лопнут от зависти. А чтобы укрепить в других эту уверенность, он порой хитрил и говорил намеками: мол, он свое богатство скопил сам, вот этими вот руками, да тут же словно спохватывался и добавлял: «и по милости ребе». Совсем иначе поступала Хана, виновница чудесного происшествия, вернувшего ей расположение мужа, — она говорила об этом по десять раз на день и каждый раз закатывала свои круглые красные глаза, терла рукой стенку и прибавляла:

Прежде всего я благодарю Всевышнего, а потом… ребе.

Скопив монету, Арье не возгордился и не стал гнаться ни за гонором графов и панов, ни за славой почтенных евреев, а остался таким же Арье, каким был. Та же компания, те же беседы и грубые шутки, те же порядки в доме и вне дома; только все это приняло более солидный, подобающий его возрасту характер. Он все тот же Арье-удалец, выкормыш слободы, но удалец немолодой. Домашний быт, трапеза, одежда — ничто не изменилось. Не то что у выскочек, которые, разбогатев, сразу делаются благородными, образованными, учеными, у которых даже нога, прежде с трудом влезавшая в большой грубый сапог, становится меньше и свободно входит в маленький изящный ботинок. Арье не нашел в себе ни желания, ни способности освободиться от своей простоты и перейти в лагерь почтенных евреев. Он укреплялся на своей позиции и довольствовался именем «баал-гуф». Это имя вполне удовлетворяло его честолюбие, и он с легким сердцем отказался от почетного обращения «господин». Если б его самого спросили, он бы избрал себе имя «монетчик» — вот что в точности передает его устремления. Арье-монетчик — вот какое имя ему подобает! С него довольно, чтоб все эти паршивцы знали, что у него есть много монеты, остальное — дело плевое. Арье не считал себя обязанным важничать, кичиться и заниматься всякой чепухой и церемониями, которые ревностно блюдут почтенные евреи — все это он предоставляет им, пусть хвастают этим в синагоге, он решительно ничего против них не имеет. Прежде всего, все стоит денег: почет и уважение, что стоят за подобострастным обращением «господин», не даются даром. И вообще, все эти штуки вообще претят его натуре и только отравили бы ему жизнь. Он вовсе не хочет подставлять свою толстую шею под такое тяжелое ярмо.

Коль скоро Арье не пожелал выбиться в высший свет и сделаться господином, он жестоко возненавидел все, что несет на себе печать почтенного еврея. Мало того, что высохшее лицо тщедушного и невзрачного раввина, «бутылки», как Арье называл завитые пейсы толстопузого резника, вечно слезящиеся глаза плаксивого кантора возбуждали в нем крайнее негодование — всех сколько-нибудь почтенных людей и хороших евреев Арье ненавидел и считал своими исконными врагами за то, что те не похожи на него. Сам же он нисколько не огорчался и не обращал ни малейшего внимания на гордое презрение и насмешки важных господ — все это только из зависти к его богатству. Его-то богатство настоящее, надежное, непреходящее — имения и земли, а их богатство призрачное, солнце в тучах, фи-фу-фа, как пришло, так и уйдет.

В пересудах с балагулами Арье не щадил ни одного мало-мальски приличного домохозяина; кто ни попадает ему на язык, в каждом он находил над чем посмеяться, у каждого замечал слабости и недостатки. Особенно щеголял он этим уменьем, когда речь шла о человеке, имевшем с ним денежные дела.

— Реб Аарон Буйвол — свинья, извините за выражение, Хаим-Гирш Левиафан способен на все что угодно, Яков-Нисон Кишко — пиявка, к тому же надевает четыре пары филактерий, Бэриш Петух — того… насчет женского пола, Ици Пупок — жулик и вдобавок хитер, как черт, — так перечислял Арье достоинства всех соседей, почтенных евреев. К чести его нужно сказать, что он обладал особым даром наблюдательности и проницательности и на своих врагах замечал малейшее пятнышко, которое тут же делал предметом дружеской беседы, приправляя свои замечания ругательствами и шуточками, к великой радости конторских служащих и балагул. Эти жадно ловили его слова и старались еще более раззадорить его своими вопросами.

— А что вы скажете, реб Арье, относительно реб Боруха Куницы? — спрашивает один юркий и вострый балагула.

— Реб Борух Ку-кур-ница? — с нарочитым удивлением коверкает Арье знакомое прозвище. — Реб Борух Кур-ку-ница? — И тут же спокойно продолжает: — Реб Боруха Куницу не трогайте, господа. Они правда хороший еврей. Не простой вор, а вор с бухгалтерией. Не понимаете? Что ж, могу рассказать. Помните лес, который мы с ним купили на паях? Монету на покупку и порубку дал я, а как пришло время делить барыши — вижу, в четверг под вечер подъезжает коляска и слезает с нее реб Борух. Я думаю, он привез монету, говорю: «Добро пожаловать». Но вижу, реб Борух сгружает с телеги не деньги, а книги! Одну книгу, другую, третью — штук пятнадцать. Все толстые и тяжелые, как свиньи. «Реб Борух, — спрашиваю я, — куда вы это несете? Зачем оно вам?» — «Я несу бухгалтерию». Отлично, неси себе бухгалтерию. Бухгалтерия лежит на столе, а главного не вижу. «Где монета?» — спрашиваю. «Вот», — указывает реб Борух на самую толстую из книг. Раскрываю ее, листаю, а все не вижу. «Не вижу, реб Борух, не вижу». — «Смотрите сюда», — отвечает реб Борух и переворачивает страницу. Смотрю сюда, смотрю туда, ничего не вижу. Только значки какие-то, черточки и точки, как от мух. Говорю: «Ничего здесь нет, реб Борух». «Смотрите сюда», — снова отвечает реб Борух и переворачивает еще несколько страниц. Дай-ка, думаю, посмотрю, что там у него лежит между значками. «Хана, дай мне очки». Надеваю на нос очки и говорю реб Боруху: «Читайте». Реб Борух читает: «Сто семнадцать рублей и тридцать семь с половиной копеек». Отлично. — «А дальше что написано?» — «Овес — тридцать семь рублей и семнадцать с четвертью копеек». Отлично. — «Дальше?» — «Лошадь — столько-то и столько-то, телега столько-то и столько-то». И так далее: «Лошадь, сено — сено, лошадь» — до самого конца. То была бухгалтерия. А монеты я так до сих пор и не видал.

— А как вам нравится реб Мендель? — задает ему снова вопрос балагула.

— О реб Менделе ничего плохого не скажу. Реб Мендель очень долго сидит в синагоге после молитвы и жует «Закон».[5] А как он во время чтения из своей рыжей бороды заговорит — что моя рыжая корова замычит. Ты знаешь, что такое «Закон», Береле? — вдруг обращается Арье к ближайшему из собеседников. Не знаешь, осел, так спроси, я тебе объясню. «Закон» — это книга, которую почтенные евреи кладут в мешок с талесом[6] и читают после всех молитв на закуску. А реб Мендель у нас тоже почтенный еврей. С недавних пор, с того дня, как ему достались пожитки бедной вдовы и сироток, которых он по миру пустил, а сам в Лейпциге объявил себя банкротом… Даже серебряную корону вышил на талесе, подлец!

— Эх, дурачье, дурачье! — заканчивает Арье свои излияния. Не знаете, что все мы люди из плоти и крови, и что все люди только и думают, что о копейке. Что будет там, на том свете, один Бог знает, а мы что?

Такие обличительные тирады Арье произносил обычно после обеда, сидя на скамеечкев кругу балагул и захудалых торговцев лесом, с которыми обращался запросто, без церемоний, можно сказать, по-товарищески. Они платили ему добром за эту скромность, внимательно слушали его, прикидываясь простаками, что верят басням о лошадях и кацапах, о графах и генералах, берущих у него в долг, о разбойниках, с которыми он расправлялся один на пятерых. Они благоговейно внимали его рассуждениям о том, что будет «там» — их Арье берег под конец беседы. Дойдя до темы смерти, он забывал привычное легкомыслие и будто каялся в том, что раньше говорил. У него на все были свои взгляды и, по своему обычаю, он камня на камне не оставлял от жизни в этом мире, которая не стоит выеденного яйца.