Хаим Нахман Бялик - Арье «Баал-Гуф»

— Эх, дурачье, дурачье! — заканчивает Арье свои излияния. Не знаете, что все мы люди из плоти и крови, и что все люди только и думают, что о копейке. Что будет там, на том свете, один Бог знает, а мы что?

Такие обличительные тирады Арье произносил обычно после обеда, сидя на скамеечкев кругу балагул и захудалых торговцев лесом, с которыми обращался запросто, без церемоний, можно сказать, по-товарищески. Они платили ему добром за эту скромность, внимательно слушали его, прикидываясь простаками, что верят басням о лошадях и кацапах, о графах и генералах, берущих у него в долг, о разбойниках, с которыми он расправлялся один на пятерых. Они благоговейно внимали его рассуждениям о том, что будет «там» — их Арье берег под конец беседы. Дойдя до темы смерти, он забывал привычное легкомыслие и будто каялся в том, что раньше говорил. У него на все были свои взгляды и, по своему обычаю, он камня на камне не оставлял от жизни в этом мире, которая не стоит выеденного яйца.

— Смерть — это всему конец, последняя сделка, — дурень ты этакий, — удрученно заключал он: вчера он, сегодня ты, завтра я. Все там будем. Всем нам закатают рубашонки до шеи… лежи, милый человек, и не рыпайся. — Балагулы вздыхают и долго молчат.

Вообще Арье был прост. Он всегда первый здоровался с нищими на базаре, не стесняясь, запускал руку в грязный карман балагулы или мужика, чтобы извлечь щепотку табака для цыгарки. Ему не зазорно было при случае померяться силой с каким-нибудь крестьянином, прямо на базаре побороться с ним на глазах у всей честной компании, а потом зайти в ближайший кабак выпить победную чарку за счет крестьянина. Одним словом, была в Арье своя простота.

А кроме простоты, было еще у Арье какое-то смирение, присущее людям такого рода и вызванное исключительно постоянным страхом и тревогой за свои деньги. Поэтому-то, несмотря на веру в свою силу и богатство, он частенько поминал имя Господа и в денежных делах ставил милость Божию наравне с трудами рук своих. По той же причине он был очень суеверен: верил ворожеям, цадикам и шептунам, оберегам и талисманам. Зарезать летучую мышь золотой монетой и похоронить под порогом — к добру; беречь живущую в доме кошку как зеницу ока — беречь свое счастье; открывая на заре ворота, троекратно прошептать знакомое нам заклинание — хорошо начинать день. Это заставляло его развязывать мошну, которая была ему дороже самого себя, перед К-ским цадиком и испаряться при приближении похоронной процессии и при звоне благотворительных кружек. Суеверный страх и дикий трепет охватывали его, едва что-то напоминало о нечистой силе или о близости Страшного Суда. Тогда его было не узнать. Арье Цап, как все простые люди, которых счастливый случай вывел из грязи в князи, по временам боялся какой-то тайной силы, мощной и жестокой, которая может рассердиться и сбросить его назад в ту самую грязь, где он барахтался прежде. Как осел, который взбирается по лестнице и то и дело замирает в страхе, вдруг треснет под ногами ступенька, костей не соберешь. У Арье, правда, есть на что полагаться — на пресловутое рукопожатие, но все же надо остерегаться… ведь и на старуху бывает проруха: как говорится, с Богом шутки плохи. Главное — держаться подальше от этой тайной вражьей силы, не попадаться ей на глаза, чтоб она тебя не заметила, не вмешивалась в твои дела, обошла тебя стороною. А что если о тебе совсем позабудут? Тоже не так страшно, пока у тебя есть монета и ты крепко стоишь на ногах. Держаться подальше не стоит ни копейки и Арье особенно по душе. Забавно было видеть, как это большое тело сжималось и съеживалось, когда по соседству оказывался тяжело больной, умирающий или покойник. Куда девался тогда этот грузный здоровяк? Куда девался Арье «баал-гуф» этот самонадеянный силач, насмешливый и задиристый балагур? Как безобидны и скромны, как кротки и смиренны становились тогда разговоры Арье с возчиками о печальном событии! Арье говорил серьезным, тихим голосом, рассуждал о тщете всей этой жизни, что ни гроша не стоит, о том, что между животным и человеком никакой разницы, о скудоумии тех, кто думает, что они не как все, что для них законы не писаны, о том, что богатство — суета сует и даже хуже, чем суета сует… Сокрушенным и вздыхающим балагулам он между делом бросает крупицу утешения: «Он, Всемогущий, не желает зла Своим созданиям. Он, Отец небесный, милосерд и жалостлив». И откуда у такого человека подобные слова и подобные мысли? Так и кажется, что он читает «Жезл наставления».[7] Во время такой беседы приближается похоронная процессия. Покойника несут, по обычаю, на носилках, позади идет народ с грустными лицами, склонив головы, побрякивают благотворительные кружки — бряк-бряк — благотворительность спасет от смерти! А Арье, который только что сравнивал злато-серебро с прахом земным, сокращается, съеживается, пока вовсе не исчезает из виду. Когда «шамес»[8] с благотворительной кружкой подъезжает к кружку балагул, и те наперебой суют копейки в щель, Арье уже давно засел в погребе или закрылся в комнате и слушает оттуда, как звякание кружек все удаляется и наконец умолкает. И все это затем только, чтобы не привлечь внимания Высшего Судии, «Разве я что-то значу в Твоих глазах, Отец Милосердный, что Ты обращаешь на меня внимание? Я, Владыка мира, человек маленький, мое дело — сторона».

Но что толку от предосторожностей — от черта и в погребе не скроешься, никакие прятки не помогут; тут нужно посильней средство, оберег, талисман, молитва или еще какая управа на тайную злую силу. Кроме заговоров, да амулетов, Арье Цапу нужен был (дай Бог, чтоб не понадобился) ходатай, посредник между ним и тайной силой, чтоб умилостивить ее в минуту гнева, улестить в подходящий момент, — вообще верный человек, чтобы взял на себя все сношения между ним и небом, снял бы у него с шеи это ярмо. На это дело Арье не нашел никого лучше ребе из К., сына того цадика, который когда-то пожал ему руку. И как только Арье чуял опасность, тут же запрягал тележку и скакал к ребе, чтоб отвел беду. В силу цадиков верил Арье безусловно и без оговорок, не отличая одного цадика от другого, но не по причинам духовным; для него они были просто ремесленники, чье ремесло может пригодиться, вроде как у другой стороны — ворожеи, — как говорится, понадобится вор, его и с виселицы снимут. Но как мастера бывают портачи, а бывают — свое дело знают, точно так и цадики: есть портачи и есть понимающие. Такие работают на совесть, и их обещания сбываются. А помимо ремесла, цадики самые обыкновенные люди и думают о копейке не хуже других.

К-ского цадика Арье выбрал потому только, что верил в рукопожатие его отца и был ему благодарен. Кроме того, ясное дело, мастер он был неплохой — похуже отца, но на безрыбье и рак рыба; и он сойдет. Да к тому же одна борода К-ского цадика чего стоит! Ни у одного цадика в округе нет такой солидной бороды. Одной бороды довольно, чтобы считать его лучшим цадиком… Да и правду сказать: Арье не скупился платить цадику за ходатайство перед небом. Знал и ребе, с кем имеет дело, за каждую услугу назначал плату по усмотрению. Когда приходилось туго, цадик слал своих ездивших по местечкам казначеев к Арье и брал аванс в счет будущего. Арье делал вид, что гордится их что-то уж слишком частыми посещениями, но втайне досадовал и злился. «Пиявки!» — сердито шипел он сквозь зубы, завидев такого посланца, направляющегося к нему за очередным авансом. В то же время он старался раструбить об этом как можно шире: пусть знают евреи, что цадик ко мне посылает, что я ему нужен. Посланца вводили в дом с шумом и треском, так что вся улица знала: ребе послал к Арье. Арье вздыхал и давал, а цадик посредничал и брал. Да и что было Арье делать? Ребе платить за работу надо, ведь грошовому врачу и цена грош. И то хорошо, что ребе заодно избавляет его и от всяких обязанностей по отношению к небу, например пожертвований «пиявкам» — так у Арье назывались вообще все, кто просил милостыню. Хватит с него и того, что он дает ребе — одно это чего ему стоит! «В конце концов ребе тоже человек, и чем он будет жить, если мы ему не пособим!»

Этим доводом Арье щеголял перед другими, но все знали, что Арье — хам, что в нем нет ничего еврейского, что он за копейку удавится, что он только о кошельке и думает и вовсе не заботится, чем и как живут другие. Нищие, побирающиеся по домам в канун нового месяца, сборщики пожертвований, кантор и шамес из синагоги от него уходили ругаясь. А если какой-нибудь отпрыск набожного и ученого мужа по ошибке переступал его порог, то хвалил Господа, что ноги унес подобру-поздорову. Целый день у него звон стоял в ушах и всякий раз он менялся в лице, вспоминая, как выпроваживал его Арье:

— Ага, реб Цодек. Марш, марш! Нет у меня денег! Нет! Не туда попал. Проваливай, голубчик.

Когда нельзя было совсем ничего не дать, Арье отсылал «пиявок» к жене; та строго блюла годовщины смерти обоих родителей. Шамес должен был помнить об этих годовщинах и зажигать поминальные свечи, кантор читать «мишнайот», говорить «кадиш»[9] и совершать заупокойную молитву. За это они получали по пятаку на брата.