Хаим Нахман Бялик - Арье «Баал-Гуф»

Чаша переполнилась. Кончик носа Алтера все более и более заостряется, брови его сдвигаются, как будто он хочет сосредоточить весь свой гнев, собрать всю желчь и злобу в одну точку и брызнуть ядом на Арье, вмиг испепелить его. «Цап, чтоб тебя черт побрал со всей твоей родней!» — хочет закричать Курица, но поблизости нет цыплят, чтоб в минуту жизни трудную защитить его от этого козла, и сердце его охватывает трепет. Это печальное обстоятельство заливает холодной водой пламень благородного гнева. Однако, чтобы не покориться врагу без сопротивления, Алтер вдруг отчаянно кричит:

— Арье! Арье! Арье!

В это троекратное восклицание, со скрежетом зубовным вырвавшееся из пламенного, но робкого сердца, Алтер вливает тысячи проклятий и ругательств, дрожавших на кончике языка, рвавшихся наружу, которые скрепя сердце пришлось проглотить. На Арье, однако, это не действует, и он продолжает в том же духе:

— И вправду, Митрий, ты напрасно привез доски, а не просо для куриц. Но уж коли так, возьми-ка да свези эти доски к Арье во двор, он уж заплатит тебе, сколько следует. Ты ведь знаешь Арье уж не первый день. А, Митрий? О чем ты думаешь? Ну, вези! А с курицей я сам полажу.

Алтер ищет взором помощи, но сыновья далеко: там, на другом конце базара торгуют у крестьян другие телеги. Плохо дело! Подмога далеко, а беда близко.

Что касается крестьянина, то он не торопит событий и не спешит везти телегу. Он знает эти штуки, знает наперед, что за телегу, за которую дерутся два покупателя, в конце концов, платят вдвое. Торопиться тут нечего. Он медленно запускает руку в карман, вытаскивает табак и трубку и собирается закурить. Алтер видит в его медлительности благоприятный для себя признак и думает, что крестьянин не посмеет запросить больше, ведь они уже сторговались. Он достает из кошелька деньги, на которых они сошлись до вмешательства козла, и, пока крестьянин занят разжиганием трубки, сует ему деньги за пазуху, говоря:

— Вот тебе, Митрий, сколько ты хочешь, хоть товар и не стоит того, — чтоб так враги мои подохли. Я только не хочу, чтоб мои труды даром пропали.

— Сколько ты там даешь, пане Алтер? — спрашивает крестьянин, высекая огонь. — Сколько? Двенадцать рублей и три гривны? Я же сказал — пятнадцать с полтиной.

— Да это раньше, Митрий, это спервоначалу… Ты ж уступил за двенадцать и три гривны, — пытается Алтер освежить память Митрия, которая вдруг помрачилась.

— Ишь… нет, пане Алтер, дело не так было, а вот как… — Крестьянин идет на попятный и готов повторить все сначала, но Арье, которому уже надоела эта комедия, берет у Митрия кнут в левую руку, вожжи — в правую и кричит:

— Да что я, целый день буду слушать вашу болтовню? Но-о! — Он свистит, натягивает вожжи, и лошади упираются копытами в землю, силясь сдвинуть воз.

— Нет! — кричит Алтер, хватая лошадь под уздцы и удерживая ее. — Ты с места не сдвинешься, Козел!

— Сдвинусь, Курочка, сдвинусь. Но!..

— Тпрру!..

— Кыш-кыш-кыш, Курица.

— Чтоб уже за твоим гробом кружки зазвякали! Чтоб куры твою могилу поклевали, чтоб…

— Прочь отсюда, не то ты у меня с этого места не сойдешь! Вот мой Шепл идет… Но!..

— Цап! Цап! Цап! — кричит Алтер и изо всех сил сдерживает лошадей, — Исав! Хам! Ублюдок! Дай и мне заработать кусок хлеба!

В это мгновение Алтер получает оглушительный удар по голове. Удар этот принадлежит кулаку Шепла, который поспешил на крики Цапа, протискался между телег и подобрался к Алтеру сзади. Вслед за этим он подскакивает к телеге, вырывает вожжи из рук отца, натягивает их: «Но… Ноо…»

Однако Алтер, от удара едва не лишившийся сознания, продолжает держать лошадей под уздцы. Он рванулся вместе с ними и кричит изо всех сил: «Цап, Цап, спасите! ратуйте!» В одно мгновение его окружают пятеро сыновей, которые услышали наконец его крики, и телега снова останавливается. В следующее мгновение на помощь Арье приходят еще двое сыновей. Все становятся друг против друга, стенка на стенку, одни по одну сторону лошадей — тянут их, другие по другую — удерживают.

Мгновение — и начинается побоище, еще мгновение — и оно в самом разгаре. Колья, воткнутые по четырем углам телеги, чтобы сдерживать доски, оказываются оружием в руках дерущихся, а доски с грохотом падают и рассыпаются по земле.

Тактика битвы не сложна. Бойцы делятся на три отряда. Один отряд, сыновья, норовит раскроить черепа выхваченными из груды кольями, другой, отцы, состязается в пощечинах и в таскании за бороды, третий, матери, Хана и Боба, которые последними подоспели на место событий вместе с младшими детьми, занимаются по женскому обычаю пустяками: рвут с шеи коралловые бусы, тянут за волосы, царапают друг дружке лицо.

Потасовку окружили дети обеих сторон, мальчики и девочки, голосят и заходятся плачем.

Между тем Митрий неторопливо распрягает лошадей, дает им корму из мешка, висящего на оглобле и намерен со спокойной совестью и дальше курить свою трубку, поглядывая на дерущихся евреев. Но трубка тем временем потухла, в нее набился пепел. Он вынимает ее изо рта, постукивает ею по руке, чтобы выбить пепел, и уже готов снова набить ее и ждать, сколько придется.

Но в эту минуту подбегает городовой… При виде свежего человека на бойцов находит удвоенная ярость, и бой принимает новый оборот. Все вдруг сцепляются в одну кучу, словно клубок извивающихся червей. Никто не издает ни звука — одна общая беспорядочная кутерьма. Вот мелькает чье-то пылающее и окровавленное лицо, чья-то взлохмаченная голова с упавшими на глаза волосами, руки, впившиеся в чубы, клочья выдранных волос, вздымающиеся и опускающиеся кулаки, большая и растерзанная женщина, которую кто-то треплет во все стороны, — все это движется и колышется, то сплетается, то распадается и вновь слипается в одну бесформенную массу. Вид этой дикой пляски приводит городового в замешательство. С минуту поколебавшись, он вытаскивает свисток и свистит изо всех сил.

На этот раз битва оказалась жестокой. Вызвали пристава, пришли два врача, перевязали раненых, составили протокол, записали свидетелей, и война, как и следовало ожидать, кончилась. Однако по домам не разошлись. Все остались торжественно праздновать победу. Победителем оказался Арье. Доски, послужившие причиной раздора и снова водруженные на телегу, в конце концов достались ему по двойной цене. В сопровождении радостно гудящей толпы возчиков телега подъехала к его двору на зависть Алтеру Курице и его сыновьям. Вот когда истинный почет выпал Арье! Такие мгновения ему дороже всех в жизни.

Победа прибавила чести и товару, купленному с риском для жизни: все балагулы приняли ревностное участие в разгрузке и укладывании досок. А Арье выделил им особое свободное место в стороне от нагроможденных во дворе бревен и балок.

Делом Арье, которому предан он был всей душой, занимались трое сыновей его: Шепл, Зелиг и Мойше. Шепл, рослый юноша, весь в отца, был его правой рукой в завоевании рынка и в нужный момент первый вступал в драку. Зелиг, в котором было что-то от животной покорности матери и простоты отца, по натуре тихий и нерешительный, заведовал внутренним распорядком двора, разгрузкой и погрузкой материалов. Последний сын, любимчик родителей, Мойше, подражавший во всем младшему сыну Лампедрицкого, которому Арье ссужал деньги, вел переговоры с «панами», имевшими обыкновение покупать у Арье в кредит. Таких покупателей Арье особенно любил: они никогда не тряслись над копейкой и подолгу не торговались. K чему это им? Ведь они берут в кредит. И еще радовался Арье, потому что покупка являлась своего рода займом — пан давал вексель и, следовательно, как бы брал взаймы, а пан-должник гораздо лучше десяти кацапов. Судьба этих панов была целиком в руках младшего отпрыска Арье, Мойше. Недаром ведь он говорит по-польски, играет на флейте, носит синие очки и закручивает усы так, что они похожи на двух пиявок, сцепившихся задранными хвостами, — точь в точь, как у молодого Лампедрицкого. Человека, обладающего всеми этими достоинствами, ожидает, по мнению Арье, блестящая будущность, поэтому он называет сына «кандидатом». «Мой кандидат, — говорить Арье о Мойше, — вчера виделся с губернатором и сказал ему…» Или: «Мой кандидат вчера в театре ругал полицеймейстера за то, что он не смотрит за…» Или: «Сегодня вечером мой кандидат приглашен на бал к генералу Тимофееву». Хане же не нравится это имя, и у нее есть другое, которое лучше определяет аристократизм Мойше. «Мой Мойше, — говорит Хана, — сделан совсем из другого теста и нисколько не похож на нас. Мой Мойше совсем панич, и все барышни влюблены в него. Мой Мойше — агент». Агент, по ее мнению, есть наивысшая ступень аристократизма. «Разве и этот тоже агент?» — говорит она презрительно, увидев, что кто-либо нарядился в несоответствующий, на ее взгляд, костюм или носит синие очки на неподобающем для этого носу. В похвалах остальным двум сыновьям она куда менее красноречива и определяет их коротко: «Шепл — это Арье со всеми его повадками, а Зелиг, чистая душа, весь в мать».