Исроэл-Иешуа Зингер - Чужак

Ян со злостью закрыл его одеялом.

— Не верьте ему, мужики, — обратился он к крестьянам, — это он увиливает, чтобы не идти с нами, этот еврей… Отделяется от деревни, как чужак.

Бейла заломила руки.

— Люди добрые… — начала она.

Ян перебил ее.

— Молчи, Бейла! — гневно сказал он. — Мы одни пойдем. Но мы это запомним. Пошли, мужики!

— Пошли! — подхватили крестьяне и вышли из дома.

Тихой звездной ночью крестьяне Лешновки учинили две расправы над людьми, которые не сумели ужиться в общине: вора Цегелека они убили, проткнув ему кольями сердце. А Рефоэлу-мельнику повыбили камнями окна в доме.

С утра пораньше Рефоэл начал искать покупателя для своей мельницы и земли.

— Я продам по сходной цене, — сказал он маклерам, — я хочу уехать в город, к евреям.

Когда реб Ури-Лейви Шафиру, владельцу Кринивицев, со временем удалось поселить вокруг своего имения десятка два евреев: нескольких зятьев на содержании[3], лесного подрядчика, нескольких гонтовщиков, гончара, углежога, смолокура, деревенского меламеда и пару слуг, — жившие в округе ученые молодые люди, из тех, что надеются пролезть в раввины, положили глаз на это село.

Проезжая на телегах и кибитках через Ямполье, вроде как по пути в другой еврейский город, эти зятьки на содержании останавливались на ночь в кринивицкой усадьбе, которая лежала в стороне от дороги, среди озер и лесов. Одетые наполовину как обыватели, наполовину как раввины: в репсовых кафтанах с задними карманами, но с длинными раввинскими вьющимися пейсами, и не в плюшевых картузах, а в велюровых шляпах поверх ермолок, — они усаживались за большим дубовым столом реб Ури-Лейви, под освещавшей стол бронзовой лампой-«молнией»[4], подвешенной на цепях, и, степенно поглощая сытный ужин, которым их угощал богатый хозяин, начинали сыпать ученостью, чтобы между двумя толкованиями вставить пару слов о деле.

— Реб Ури-Лейви, — прозрачно намекали они, — ваша деревня, не сглазить бы, становится селом. Если бы вы построили бесмедреш и поставили в нем раввина, вы бы перестали быть ишувником[5] и стали городским обывателем вровень с другими…

Реб Ури-Лейви в который уже раз разглаживал серебряную бороду, оттенявшую своей чистотой и белизной его загорелое и обветренное лицо, и, по своему обыкновению, отшучивался.

— Оно мне без надобности, молодой человек, — говорил он. — Так, я — Ури-Лейви, а ты, молодой человек, — зятек на содержании. Ровня. А надень-ка я на тебя сподик, и ты уже будешь выше меня, будешь раввином, и я должен буду подождать с молитвой, пока ты не соблаговолишь завершить шмоне-эсре. Ну, и зачем мне это нужно, я тебя спрашиваю?

Не в силах противостоять шуточкам реб Ури-Лейви молодые люди пробовали пронять его ученостью. Покручивая оказавшиеся под рукой как нельзя более кстати длинные раввинские пейсы, они с помощью бесконечных толкований обосновывали, как это важно, чтобы Кринивицы перестали быть деревней и стали святой общиной[6] вровень с прочими городами и местечками. Широко поглаживая бороду, реб Ури-Лейви с не меньшей ученостью доказывал им в ответ, что Кринивицы должны и впредь оставаться деревней.

— Черт черствый, — ворчали по дороге домой молодые люди, недовольные напрасными расходами на дорогу, — упрямец проклятый.

Он и впрямь был упрямцем, этот реб Ури-Лейви, но черствым человеком уж точно не был.

За его тяжелым дубовым столом, который тянулся во всю длину большой столовой, всегда собиралось целое общество. Приезжали отовсюду: коробейники, посыльные, погорельцы, отцы засидевшихся в девках дочерей, которые ездят по миру, собирая деньги на приданое, составители[7] книг, «внуки»[8] цадиков со своими габаями, даже палестинский еврей из Цфата в шелковом полосатом халате[9] — всех можно было встретить в кринивицкой усадьбе. Бедняки передавали из уст в уста, что из Кринивицев никто не уходит с пустыми руками. Там и сытно поешь, и переночуешь на свежей соломе, застеленной прохладными, чистыми простынями из домотканой холстины, и несколькими злотыми разживешься, а потом еще и довезут тебя на крепко сколоченной телеге до самого того места на шляхе, где дороги расходятся на все четыре стороны. И хотя расположенные на холме Кринивицы были запрятаны среди лесов и озер в изрядной дали от Ямполья, евреи делали крюк и заезжали в усадьбу реб Ури-Лейви. Крестьяне уж знали, куда едут евреи, и, завидев на дороге еврея с котомкой или еврейскую кибитку, вязнущую в песке, показывали большим пальцем в сторону усадьбы.

— Аккурат, куда ваши носы кажут, жидки, — подтрунивали они над «неверными». — Прямо в Кринивицы и попадете.

Родовитые гости оставались в усадьбе на несколько дней и даже недель. Их не спрашивали ни о том, откуда они приехали, и ни о том, когда уедут. Никто, кроме одетых в репсовые кафтаны недовольных зятьков на содержании, не мог сказать, что реб Ури-Лейви — черт черствый. А то, что реб Ури-Лейви — упрямец, это-то как раз было давно известно.

— То еще кривое полено, — ворчали о нем, — а уж насмешник — страшное дело…

Люди говорили это не просто так: знали, о чем говорят. То, что реб Ури-Лейви не хочет видеть в своей усадьбе сподик, чтобы не ждать, пока раввин закончит шмоне-эсре, ямпольские евреи еще могли ему простить. У богатого человека свои причуды. Но то, что он не был приверженцем ни одной из высоких собольих шапок, какие носят цадики и чудотворцы, это было уж слишком. Хасидов заедало то, что реб Ури-Лейви ни к кому не «ездит»[10]: к какому угодно ребе, но пусть «ездит».

— Реб Ури-Лейви, такому ученому и состоятельному, не сглазить бы, человеку, как вы, следовало бы к кому-нибудь «ездить», — упрекали его ямпольские обыватели. — Все люди «ездят», вам тоже следует… Не будьте умнее всех.

Но реб Ури-Лейви хотел быть умнее всех. Он не поддавался на уговоры съездить, пусть из чистого любопытства, даже в Чортков[11], где двор был устроен по-княжески, где «куски»[12] со стола ребе подавали не руками, а серебряными вилками, а сам ребе выезжал на прогулку в карете, запряженной тройкой лошадей цугом. У людей в горле пересыхало от уговоров, а реб Ури-Лейви оставался при своем. Точно так же он, вопреки уговорам, не желал ссужать помещиков деньгами под проценты или давать им ипотечный кредит, хотя маклеры и арендаторы клялись, что он мог бы стать богат как Корей[13], что он самого себя грабит. Точно так же он не пожелал выдать своих дочерей за сыновей местных богатеев, хотя шадхены все полы ему пообрывали, а выискал зятьев черт-те где: одних — по ту сторону границы[14], в Галиции — говорящих по-немецки зазнаек в золотых очках, других — в России[15] — маскилов[16] с подстриженными бородками и в сюртуках до колена[17]. Точно так же он ни за какие деньги на свете не хотел оставить Кринивицы, хотя всем было известно, что эта деревня нужна ему, как дырка в голове.

В окруженных лесами и озерами Кринивицах земля была неплодородной и тощей, на многие сотни акров — то глина, то торф, то пески, то болота, а еще было много лугов. Хлеба плохо родились на этих землях, всходили поздно и негусто. Яблони, вишневые и сливовые деревья росли приземистыми, кривыми, сучковатыми. Плоды созревали поздно и выходили неудачными. Только картошки было полно да травы росли, как по благословению. Травы были такими высокими, что едва можно было разглядеть пасущихся в них лошадей. Никогда не пересыхавшие болота кишели лягушками, мухами, червями, ползучими гадами, и все это вечно квакало и жужжало, особенно по ночам. Летними ночами в воздухе вились мерцающие светляки. Гниющие корни горели голубым фосфорическим огнем. Маленькие лягушки квакали хором, перекрываемым монотонными стонами больших рыхлых жаб. Совы и сверчки рыдали в ночи. Торфяники часто загорались сами собой, и огонь перекидывался на луга.

Реб Ури-Лейви не имел доходов с кринивицкой земли. Напротив, все, что он зарабатывал на лесе, он закапывал в неплодородную кринивицкую почву. Поэтому-то ямпольские евреи и не переставали уговаривать реб Ури-Лейви продать усадьбу

— Реб Ури-Лейви, послушайте нас и продайте это жабье царство, — убеждали они его. — Это место для гоев… Ради леса вам не нужно сидеть в деревне. Вы могли бы с почетом жить в Ямполье, еврей — среди евреев.

Реб Ури-Лейви слышать не мог, когда дурно отзывались о его Кринивицах.

Зная в глубине души, что окрестные евреи правы, он все равно возмущался тем, что они смеются над его именьем, называют его жабьим царством. Во-первых, это имение он унаследовал от своего отца, мир праху его. Во-вторых, он вложил в него много денег и сил. И как мать любит болезненного ребенка, возясь с которым она потратила целое состояние на докторов и лекарства, больше, чем других своих детей, так и реб Ури-Лейви любил свое неудачное имение, над которым все смеялись. Легкие деньги, сделанные на лесе, он постоянно вкладывал в усадьбу: поставил водяную мельницу, построил кирпичный завод, чтобы делать кирпичи из местной глины. Еще он построил домик для еврея-гончара, чтоб тот лепил глиняные горшки, и второй — для еврея-смолокура, чтобы тот курил смолу и гнал скипидар. Он поставил на столбы длинные гонтовые навесы и привез гонтовщиков, чтобы те делали гонт из кринивицкого леса. Ему ужасно хотелось укрепить кринивицкую усадьбу. И он кипятился всякий раз, когда ямпольские обыватели острили насчет его Кринивицев и советовали ему переехать в Ямполье.