Треугольная шляпа - Педро Антонио де Аларкон

На все эти ежечасные просьбы неизменно следовал великодушный и бескорыстный ответ: «Сделайте одолжение».

Теперь вам должно быть ясно, что дядюшке Лукасу отнюдь не грозило разорение.

Было еще одно и, пожалуй, наиболее важное обстоятельство, побуждавшее городскую знать сходиться по вечерам на мельнице дядюшки Лукаса. Дело в том, что как духовные, так и светские лица, начиная с самого сеньора епископа и самого сеньора коррехидора, могли сколько душе угодно любоваться на мельнице одним из самых прелестных, изящных и очаровательных созданий, когда-либо исходивших из рук творца, которого, кстати сказать, Ховельянос[8] и вся наша школа «офранцуженных» именовали тогда «верховным существом»…

Создание это звали… сенья[9] Фраскита.

Спешу уведомить читателей, что сенья Фраскита, законная супруга дядюшки Лукаса, была женщина, достойная уважения, за таковую ее и почитали все именитые посетители мельницы. Более того: никто из них не осмеливался смотреть на нее влюбленными глазами или же с какими-либо нечистыми помыслами. Ею любовались — и только; при случае оказывали ей знаки внимания (надо полагать, в присутствии мужа) как монахи, так и кабальеро, как священнослужители, так и чиновники, — но не больше, чем положено оказывать их чуду красоты, делающему честь всевышнему или самому демону шаловливости, кокетства, настраивавшему на невинно-игривый лад даже меланхолические натуры. «Экое прелестное создание!» — говаривал обычно добродетельнейший прелат. «Настоящая эллинская статуя», — замечал ученый адвокат, член-корреспондент Академии истории. «Да это подлинное изображение Евы!» — восклицал настоятель францисканского монастыря. «Славная бабенка!» — восхищался вояка-полковник. «Змея, сирена, демон!» — добавлял коррехидор. «Но она честнейшая женщина, ангел, сущий младенец, невинное дитя», — заключали все, когда, наевшись до отвала винограду и орехов, возвращались к опостылевшей своим однообразием домашней обстановке.

Невинному младенцу, то есть сенье Фраските, было, однако, уже под тридцать. Она была очень высока ростом и, пожалуй, даже излишне полна, что не соответствовало ее горделивой осанке. Она походила на громадную Ниобею, правда бездетную, на женщину-Геркулеса, на римскую матрону — вроде тех, что еще и по сей день увидишь в долине Тибра. Но больше всего поражала в ней подвижность, легкость, живость, изящество ее мощной фигуры. Чтобы походить на античную статую, как то утверждал почтенный академик, ей недоставало монументального спокойствия. Она изгибалась, как тростинка, вертелась, как флюгер, кружилась в танце, как юла. Лицо ее было еще более подвижно и потому еще менее скульптурно. Особенно оживляли его пять прелестных ямочек: две на правой щеке, одна на левой, еще одна, совсем маленькая, в левом уголке ее смеющихся губ, и наконец последняя, самая большая, посередине ее округлого подбородка. Прибавьте к этому плутовскую улыбку, лукавое подмигивание и самые разнообразные повороты головки, так оживлявшие ее речь, и вы получите правильное представление об этом личике, полном обаяния и красоты, пышущем здоровьем и весельем.

Ни сенья Фраскита, ни дядюшка Лукас не были андалусцами: она была наваррка, он — мурсиец. Пятнадцати лет Лукас попал в город *** в качестве полупажа, полуслуги местного епископа, предшественника нынешнего. Хозяин готовил Лукаса к духовному званию и, должно быть, с этой именно целью, не желая оставлять его без дохода, необходимого для получения сана, завещал ему мельницу. Но Лукас, который ко времени кончины его преосвященства находился еще только в послушниках, в тот же день и час повесил на гвоздь свое монашеское одеяние и поступил в солдаты, ибо его больше тянуло повидать свет и поискать приключений, нежели служить в церкви или молоть зерно. В 1793 году он проделал кампанию в Западных Пиренеях в качестве ординарца доблестного генерала дона Вентуры Каро. Он участвовал в штурме Кастильо Пиньон, затем долгое время служил в северных провинциях и наконец вышел вчистую.

В Эстелье он познакомился с сеньей Фраскитой, которую звали тогда просто Фраскита. Он полюбил ее, женился на ней и увез в Андалусию, на свою мельницу, которой и суждено было стать свидетельницей их мирной и счастливой жизни в этой юдоли смеха и слез.

Сенья Фраскита, переселившись из родной Наварры в какое-то захолустье, не пожелала перенять андалусских обычаев и сильно отличалась от местных жительниц. Ее наряды были проще, свободнее и изящнее, чем у них, она чаще мылась и не мешала солнцу и воздуху ласкать ее обнаженные руки и шею. Она одевалась почти по-господски, почти как на картинах Гойи, почти как королева Мария-Луиза, — узкая юбка, если не в полшага, то и никак не шире, чем в шаг, была настолько коротка, что открывала ее маленькие стройные ножки; ворот она носила круглый и открытый, по мадридской моде, а в Мадриде она прожила со своим Лукасом два месяца, проездом из Наварры в Андалусию; волосы она собирала в высокую прическу, что еще больше подчеркивало прелесть ее шеи и головки; серьги с подвесками украшали маленькие ушки, а на тонких пальцах ее загрубевших, но чистых рук сверкало множество перстней. Наконец, голос сеньи Фраскиты обладал всеми тонами богатого и мелодичного инструмента, а ее веселый и серебристый смех напоминал благовест в пасхальную ночь.

Набросаем теперь портрет дядюшки Лукаса.

Дядюшка Лукас был на редкость уродлив. Таким он был всегда, а тем более теперь, когда возраст его приближался к сорока годам. И все же столь приятных и симпатичных людей на свете бывает немного. Покойный епископ, пораженный живостью, смекалкой и остроумием Лукаса, упросил родителей юноши, — а родители его были пастыри, но только не душ человеческих, а самых настоящих овец, — отдать Лукаса ему на воспитание. Не успел скончаться его преосвященство, как юноша поспешил сменить семинарию на казарму. Генерал Каро особо отличил Лукаса, приблизил его к себе, сделал его своим вестовым, доверенным слугой в походах. По окончании военной службы дядюшка Лукас столь же легко овладел сердцем Фраскиты, как в свое время завоевал благосклонность генерала и прелата. Наваррка, вступавшая тогда в свою двадцатую весну и являвшаяся предметом воздыханий всех юношей Эстельи (а некоторые из них были довольно богаты), не смогла устоять перед искрящимся остроумием, забавными шутками, веселыми подмигиваниями этой влюбленной обезьяны, перед его насмешливой улыбкой, полной лукавства и в то же время нежности, перед этим отважным, красноречивым, рассудительным, влюбленным, мужественным и обольстительным мурсийцем, который сумел вскружить голову не только своей желанной, но и ее родителям.

Как во времена ухаживания,