Треугольная шляпа - Педро Антонио де Аларкон

так и в годы, о которых мы повествуем, Лукас был маленького роста (по крайней мере таким он казался рядом со своей благоверной), слегка горбатый, очень смуглый, безбородый, носатый, лопоухий и рябой. Зато рот у него был правильный, а зубы безукоризненные. Можно сказать, что только наружность этого человека была грубая и уродливая, но стоило проникнуть к нему хоть чуточку вглубь, как раскрывались его совершенства, и эти совершенства начинались с зубов. Затем шел голос, гибкий, выразительный и приятный; временами в нем слышались решительные и властные нотки, просил же он о чемнибудь голосом сладким и медоточивым, так что ему трудно было отказать. Далее — его дар речи: говорил он всегда к месту, умно, находчиво, убедительно… И, наконец, дядюшка Лукас отличался доблестью, честностью, верностью, здравым смыслом, любознательностью, многое чувствовал инстинктивно, многое знал по опыту, невежд глубоко презирал, к какому бы общественному слою они ни принадлежали, и был наделен даром иронии, шутки, сарказма, что в глазах почтенного академика делало его похожим на неотесанного дона Франсиско де Кеведо.[10]

Таковы были внутренний мир и наружность дядюшки Лукаса.

Итак, сенья Фраскита без памяти любила дядюшку Лукаса и, видя, как он обожает ее, почитала себя счастливейшей из женщин.

Насколько мы знаем, детей у них никогда не было, и оба они всецело посвятили себя трогательнейшим заботам друг о друге, но их взаимная нежность не носила сентиментального, приторного характера, как это почти всегда бывает у бездетных супругов. Напротив, их отношения отличались простодушием, жизнерадостностью, шаловливостью и доверчивостью. Такие отношения бывают у детей, которые вместе играют и забавляются, которые любят друг друга всей душой, но никогда об этом не говорят и даже сами не отдают себе в этом отчета.

Кажется, не существовало еще на свете мельника, который был бы лучше причесан, одет, накормлен и окружен большим домашним уютом, чем дядюшка Лукас! Кажется, не существовало еще на свете ни мельничихи, ни даже королевы, которая была бы предметом такого внимания, нежности и предупредительности, как сенья Фраскита! Наконец, не было еще мельницы, где бы вы могли найти столько необходимых, приятных, забавных, полезных, а то и бесполезных вещей, как на той, что послужит местом действия почти всей нашей истории!

Этому способствовала главным образом сама сенья Фраскита: красивая, работящая, сильная и здоровая наваррка любила и умела готовить, шить, вышивать, подметать, варить варенье, стирать, гладить, белить, начищать медную посуду, месить тесто, ткать, вязать, петь, плясать, бренчать на гитаре, щелкать кастаньетами, играть в бриску и в тутэ, — словом, всего не перечтешь.

В неменьшей степени этому способствовало и то обстоятельство, что дядюшка Лукас любил и умел молоть зерно, работать в поле, охотиться, ловить рыбу, плотничать, а при случае мог сойти за кузнеца и заменить каменщика; он помогал жене во всяких домашних поделках, умел читать, писать, считать и прочее. Вдобавок судьба наделила его еще и другими необыкновенными талантами…

Так, например, дядюшка Лукас, любя цветы (не меньше, чем его супруга), был настолько искусным садоводом, что путем разных скрещиваний умудрялся выводить новые сорта цветов. Были у него и врожденные способности инженера-строителя; доказал он это постройкой плотины, лотка и сифона, утроивших количество воды на мельнице. Он научил свою собаку плясать, приручил змею и выучил попугая выкрикивать время по солнечным часам, которые самолично соорудил на стене. В конце концов попугай с точностью научился объявлять время даже ночью и в пасмурные дни.

Наконец, при мельнице были огород и сад, где произрастали всевозможные овощи и фрукты, пруд, обрамленный жасминовыми кустами, где в летнюю пору купались дядюшка Лукас и сенья Фраскита, небольшая теплица для тропических растений, колодец, две ослицы, на которых супружеская чета ездила в город или в окрестные селения, курятник, голубятня, птичник, живорыбный садок, рассадник для шелковичных червей, ульи, куда пчелы сносили нектар, собранный ими с кустов жасмина, давильня с винным погребом (и то и другое крохотных размеров), маленькая пекарня, ткацкий станок, домашняя кузница, столярная мастерская и прочие постройки. Все это умещалось в доме из восьми комнат и на двух фанегах[11] земли и оценивалось в десять тысяч реалов.

Поистине мельник и мельничиха без памяти любили друг друга, и даже можно было подумать, что она любила его больше, чем он ее, хотя он был настолько же некрасив, насколько она прекрасна. Говорю я это к тому, что сенья Фраскита часто ревновала дядюшку Лукаса и требовала у него отчета, когда он, поехав за зерном, задерживался в городе или в соседних селах. А дядюшка Лукас не без удовольствия смотрел на то, каким успехом пользовалась сенья Фраскита у сеньоров, посещавших мельницу: он гордился и радовался, что всем она нравится так же, как и ему. И хотя он отлично понимал, что иные в глубине души завидуют ему, питают к Фраските вполне земные чувства и даже охотно отдали бы все что угодно, лишь бы она была менее верной супругой, — все же он без всякой опаски оставлял ее одну по целым дням и никогда не спрашивал, что она делала и кто был в его отсутствие.

Конечно, это не означает, что любовь дядюшки Лукаса была не так сильна, как любовь сеньи Фраскиты. Просто он больше верил в ее добродетель, чем она в его верность; он был проницательнее и знал, как сильно он любим женой и с каким достоинством она себя держит. А главное — это означает, что дядюшка Лукас был, подобно шекспировским героям, настоящим мужчиной, человеком немногих, но цельных чувств, чуждым сомнений, человеком, который или верит — или умирает, любит — или убивает и не знает постепенных переходов от высшего счастья к полной его утрате.

Словом, это был мурсийский Отелло в альпаргатах[12] и суконной шапочке, — таким он предстает в первом акте пьесы, конец которой может стать и трагическим.

Но к чему, скажет читатель, эти мрачные нотки в такой веселой песенке? К чему эти зловещие зарницы в таком ясном небе? К чему эти мелодраматические штрихи в жанровой картинке?

Сейчас вы об этом узнаете.

Стоял октябрь. Было два часа пополудни.

Соборный колокол призывал к вечерне. Это означало, что все значительные лица в городе уже отобедали.

Духовные особы направлялись к алтарям, а люди светские, в особенности те, кто