Готфрид Келлер - Кузнец своего счастья

Тут Литумлей изо всех сил дернул ручку звонка, после чего на зов маленького властелина приплелись один за другим несколько слуг, а вслед за ними явилась дама, спавшая в первом этаже, с разрумянившимся со сна лицом и полуоткрытыми глазами. Но когда ей представили вновь прибывшего гостя, она широко раскрыла их и отнеслась к этому неожиданному событию с явным интересом и удовольствием. Джона повели в другие покои, где он основательно закусил, причем супружеская чета ему усердно помогала, напоминая детей, которые охотно едят в любое время. Это чрезвычайно понравилось гостю, так как он видел, что эти люди ни в чем себе не отказывают и умеют пользоваться благами жизни. Он же со своей стороны не давал маху, стараясь, чтобы произведенное им впечатление с каждым часом становилось все благоприятнее. Это ему безусловно удалось, особенно во время обеда, когда каждому из супругов подавали его любимые блюда, а Джон Кабюс все пробовал, все находил превосходным, причем свойственное ему спокойное достоинство придавало его суждению еще больший вес. Они ели и пили на славу, и никогда еще трое почтенных людей не наслаждались вместе более роскошным и в то же время безгрешным существованием. Джон Кабюс чувствовал себя как в раю, но в таком, где грехопадение было невозможно.

Словом, все шло как нельзя лучше. Джон прожил в этом почтенном доме уже неделю и знал все его углы и закоулки. Он всеми способами помогал старику коротать время, ходил с ним на прогулку, брил его с легкостью зефира, что старику пришлось особенно по вкусу.

Между тем Джон заметил, что господин Литумлей часто задумывается и пугается при мысли о возможности его отъезда, на которую он сам время от времени Довольно прозрачно намекал. Тогда он решил, что настало время отважиться на новый, не сильный, но искусный удар, и в конце недели прямо объявил своему благодетелю, что должен безотлагательно уехать по той причине, что дальнейшее промедление только усугубит тяжесть разлуки и ему потом труднее будет мириться со своим скромным образом жизни. Ибо он желает мужественно нести свой удел, удел последнего отпрыска, который обязан в суровом труде и уединении хранить честь своего рода, пока тот не угаснет.

— Поднимитесь со мной в фамильную галерею, — сказал господин Адам Литумлей.

Они взошли. Пройдясь с торжественным видом несколько раз взад и вперед, старик продолжал:

— Выслушайте, дорогой внучатный племянник, мое решение и мое предложение! Вы — последний в роде, и на вас лежит нешуточная ответственность. Но не меньшую ответственность несу и я. Взгляните на меня! Во мне вы видите перед собою первого в моем роде.

Старик горделиво выпрямился, но Джон смотрел на него и никак не мог понять, что все это означает. Старик продолжал:

— Мои слова о том, что я первый в роде, означают следующее: я решил основать собственный род, такой же знатный и значительный, как тот, члены которого изображены на портретах этой фамильной галереи. Ибо это вовсе не мои предки, а члены какого-то знатного, уже вымершего рода в Аугсбурге. Когда я тридцать лет тому назад прибыл сюда, этот дом со всем своим оборудованием и памятниками старины как раз продавался, и я купил его с аукциона как основу для осуществления своей заветной мечты. У меня было большое состояние, но не было ни имени, ни предков, и я даже не знаю имени моего дедушки, который был женат на женщине по фамилии Кабис.

Вначале я довольствовался тем, что объявил своими предками всех, этих господ и дам, превратив их с помощью надписей, которые вы здесь видите, одних — в Литумлеев, других — в Кабисов. Но моих семейных воспоминаний хватило всего на шесть-семь портретов, что же касается остальных, созданных за четыре столетия, то они только глумятся над моими замыслами. Тем настоятельнее встал вопрос о будущем, о необходимости оставить свой собственный знатный и крепкий род, прославленным зачинателем которого я мог бы явиться. Уже давно заказал я свой портрет, а также родословное древо с моим именем у корня. Но злой рок упорно преследует меня. Я женат в третий раз, а между тем ни одна из моих жен не подарила мне даже дочери, не говоря о сыне и продолжателе рода. Мои первые жены, с которыми я развелся, после этого со злости прижили с другими мужчинами кучу детей, и если бы я прогнал мою теперешнюю жену, с которой я живу семь лет, она, наверно, поступила бы точно так же.

Ваше появление, дорогой внучатный племянник, внушило мне мысль об искусственной подмоге, к которой часто прибегают, как гласит история, большие и малые династии. Что бы вы сказали на такое предложение: вы живете в моем доме как родной сын, и я делаю вас своим законным наследником? От вас же потребуется следующее: вы жертвуете формально всеми вашими семейными преданиями (ведь вы последний в роде) и при вводе в наследство, то есть после моей смерти, принимаете мою фамилию. Я же исподволь начну распространять слух, что вы мой незаконный сын, плод сумасбродной юношеской шалости. Вы эту выдумку поддерживаете, не опровергаете ее. Быть может, впоследствии можно будет сочинить какой-нибудь документ, мемуары, маленький роман, какую-нибудь необычную любовную историю, в которой я буду выведен как ее пламенный и безрассудный герой, натворивший много бед, но искупивший в старости свою вину. И, наконец, вам надлежит принять из моих рук ту супругу, которую я выберу для вас из среды знатных девиц нашего города для дальнейшего осуществления моей цели. Вот в целом и в частности мое предложение!

Слушая эту речь, Джон попеременно краснел и бледнел, не от стыда и ужаса, а от радости и умиления перед лицом долгожданного счастья и собственной мудрости, которая его к этому счастью привела. Все же, будучи себе на уме, он сделал вид, будто ему трудно решиться пожертвовать своим честным именем и законным рождением и в вежливых и красноречивых выражениях попросил дать ему сутки на размышление, а затем, как бы в глубокой задумчивости, стал разгуливать взад и вперед по великолепному саду. Прелестные цветы — левкои, гвоздика и розы, царский венец и лилии, грядка герани и жасмина, мирты и олеандры — умильно на него поглядывали и склонялись перед ним, как перед своим господином.

Насладившись в течение получаса ароматом и солнцем, тенью и прохладой фонтана, Джон с глубокомысленным видом вышел на улицу, завернул за угол, вошел в кондитерскую и съел там три горячих пирожка, запив их двумя рюмками хорошего вина. Затем он вернулся в сад и снова ходил в течение получаса взад и вперед, закурив на этот раз сигару. Мимоходом он нашел грядку маленькой, нежной редиски. Вырвав себе пучок, он вымыл его у фонтана с каменными тритонами, которые преданно таращили на него глаза, и направился в прохладную пивную, где запил редиску кружкой пенистого пива. Там он завязал занимательный разговор с посетителями и даже попытался подменить свой родной диалект более мягким швабским, ввиду, той немаловажной роли, которую ему со временем придется играть среди этих людей.

Прошел обеденный час, но Джон с умыслом решил опоздать к обеду. Чтобы разыграть полную потерю аппетита, он предварительно съел три мюнхенские колбаски и выпил вторую кружку пива, которая показалась ему еще вкуснее первой. После этого, нахмурив лоб, он вошел в столовую и с отсутствующим видом уставился на свою тарелку супа.

Старик Литумлей, который, наталкиваясь на препятствие, становился болезненно упрям и не терпел никаких возражений, уже испытывал гнев и опасение, что его последняя надежда стать родоначальником разлетится прахом, и с недоверием стал поглядывать на неподкупного гостя. Наконец неизвестность — суждено ли ему стать основателем рода или нет — стала невыносимой, и он потребовал от Джона сократить суточный срок, данный ему на размышление, и сейчас же принять какое-нибудь решение: он боялся, что суровая добродетель его родственника будет возрастать с каждым часом. Затем он собственноручно принес бутылку очень старого рейнского вина из погребов, о которых Джон еще не имел никакого понятия. Когда духи солнца, освобожденные из плена, стали, благоухая, незримо витать над хрустальными бокалами, издававшими мелодичный звон, когда с каждой каплей жидкого золота, попадавшей на язык, вырастали под носом цветники, суровая Душа Джона, наконец, смягчилась, и он дал свое согласие. Немедленно послали за нотариусом и, попивая чудесный кофе, составили законнейшее завещание. После этого мнимый побочный сын и праотец будущего рода заключили друг друга в объятия. Но то было не горячее объятие людей с плотью и кровью, а нечто гораздо более торжественное, скорее — столкновение двух великих принципов, встретившихся на пересечении своих орбит.

Наконец Джон добился полного счастья. Теперь ему оставалось только не упустить выпавших на его долю благ, с известным вниманием относиться к своему почтенному отцу и тратить карманные деньги, имевшиеся у него в избытке, наиприятнейшим для себя образом. Все это он проделывал с большим спокойствием и достоинством; причем одевался он как барон. Из ценных вещей ему ничего не пришлось докупать, и в этом обнаружилась его прозорливость, так как ему вполне хватало приобретенного много лет тому назад в достаточном количестве и с точным учетом того, что потребуется ему в зените счастья. Битва при Ватерлоо сверкала и гремела на успокоенной груди, цепочки и брелоки колыхались на ублаготворенном чреве, глаза сквозь золотые очки бросали довольные и горделивые взгляды, камышовая трость служила не столько опорой, сколько украшением умного мужчины. Прекрасный портсигар был всегда полон отличных сигар, которые он с толком курил из мундштука со знаменитой группой. Дикий конь приобрел лоснящуюся коричневую масть, а сидящий на нем Мазепа стал бледно-розового, почти телесного цвета, и в результате объединенных усилий скульптора и курильщика это произведение искусства поистине вызывало восхищение всех знатоков. Папаша Литумлей был им также очарован и стал учиться у своего приемного сына обкуриванию пенки, для чего и приобрел целую партию пенковых трубок. Но старик был слишком беспокоен и нетерпелив для этого благородного искусства, так что Джону нужно было все время приходить ему на помощь, направлять его, чем он внушил старику еще большее уважение и доверие к себе.