Кнут Гамсун - Бенони

— Ты для себя нынче делаешь покупки или для кого другого?

А когда жена Виллатса-Грузчика покупала именно для Розы, Бенони самолично становился за прилавок, и сам отпускал ей товар, и старался не скупиться ни на меру, ни на вес.

Близилось Рождество.

У адвоката Арентсена больше не было никаких дел, и он никаких больше не ожидал. Он собирался даже снять табличку с двери и уехать почтовым пароходом, но Роза ему не разрешила, она сказала:

— А дело Арона ты довёл до конца?

— Да.

— А если придёт Левион, захочет посоветоваться, а тебя нет на месте?

— Не придёт.

Нет, Левион из Торпельвикена больше приходить не собирался, а он был последний клиент. Когда к нему пришёл сэр Хью с намерением заплатить ему за рыбалку этого года, как и за прошлогоднюю, Левион наконец взял деньги и тем вроде бы положил конец затянувшемуся процессу. Впрочем, день спустя он последний раз навестил адвоката Арентсена и спросил у него: «Нас что, будут теперь рассматривать в верховном суде?». Но Арентсен не желал больше ничего писать по этому поводу и тратить силы, а потому и ответил: «Что можно было сделать, уже сделано».

Жалкий Николай Арентсен, он всё больше и больше обращался в ничто. Покуда погода была достаточно тёплая, он не делал большой разницы между днём и ночью, вернувшись домой с улицы, он ложился в постель, независимо от времени суток. Его бездеятельность становилась ужасающей, переходила в привычку, в своего рода энергию; одну неделю он ни разу не разделся и не разулся, а спал как есть и где придётся. Жены он не стеснялся, да и чего ради стал бы он перед ней притворяться? Они уже были женаты полтора года, более пятисот дней они неизбежно изо дня в день видели лицо и руки друг друга, слушали привычные слова. Это знание было настолько основательным, что отпадала даже маленькая надежда однажды удивить друг друга, чем-то нарушив течение буден.

— Я, может, мог бы получить место в лавке у Бенони, — сказал как-то Арентсен от полной безнадёжности. — Для рождественской торговли нужно много услуг.

Но Роза и против этого восстала. У неё были все основания бояться последствий, если её муж окажется с той стороны прилавка в Сирилунне.

— Я думаю, ты шутишь, — сказала она, — адвокату не пристало быть приказчиком в лавке.

— А чем я, чёрт подери, должен, по-твоему, заниматься? Вот в прошлом году ты не дала мне похлопотать о месте судьи на Лофотенской путине.

Но в прошлом году всё было по-другому, и они только что поженились, и Николай начал свою адвокатуру с большим успехом. Словом, земля и небо. Поэтому Роза ответила:

— А теперь ты не мог бы взять это место?

— Ха-ха! Ты думаешь, такое место можно просто взять безо всякого?

— Ну, значит, похлопочи.

— Уже хлопотал. Мне его не предоставили. Моё ходатайство было отклонено. Я не так зарекомендовал себя в качестве адвоката, чтобы стать ещё и судьёй. Теперь ты всё знаешь.

Пауза.

Молодой Арентсен продолжал:

— К одним жизнь приходит... впрочем, не стоит труда говорить об этом. Она приходит к ним в образе нежного белого ангела. Ко мне ангел тоже пришёл. Но, придя, тотчас начал охаживать меня кнутом.

Пауза.

— Я никогда не отрицал, — повёл он свою речь дальше, — что Бенони-Почтарь может выстроить одну, а то и две голубятни. У него и раньше хватало на это средств, а теперь и подавно хватает. Но я отрицал, что Бенони может быть для тебя достойным мужем. Подозреваю, что здесь я ошибся.

— Не понимаю, почему за всё должна расплачиваться я? — печально спросила Роза.

— Нет, — отвечал он, — да и как тебе понять? И к чему заводить разговор, когда вовсе не ты должна расплачиваться. Но ведь я, пожалуй, тоже не должен? И к чему вообще всё это?

Они уже много раз возвращались к этой теме, так что в ней не было ничего нового, и всё было давно известно, и лишь возбуждало нетерпимость с обеих сторон.

Под конец он заговорил несколько отчётливее, постарался найти слова другого сорта.

— Эх, Роза, Роза, загубил я твою жизнь, так-то оно. Всю твою жизнь.

На это она не отвечала, а ушла к окну, села и стала глядеть на море.

Конечно, она могла бы и ответить, ведь не думала же она так и в самом деле. И с тем же правом, с каким он сказал, что загубил её жизнь, она могла бы сказать, что загубила его жизнь. Почему она ушла и села у окна? Может быть, надеялась услышать ещё больше слов того же сорта? Он встал и застегнул куртку.

— Ты уходишь?

— Да. Что мне здесь делать?

Пауза.

— То-то и оно, — сказала она тут, — что тебе бы надо иметь побольше дел дома и поменьше уходить.

В этих словах как раз ничего нового не было, он уже слышал их раньше, сотни раз слышал. И всякий раз отвечал на них, но она не унималась и повторяла их снова и снова. Впору с ума сойти.

— Ты знаешь, — начал он, — что я об этом думаю. У тебя нейдут из головы мои рюмки и осьмушки. А я, между прочим, могу опорожнить две целых бутылки, и по мне ничего не будет заметно. Я как-то влил в себя две бутылки водки и несколько стаканов грога. Вот. Надеюсь, тебе понятно, что, будь у меня работа, я выполнял бы её после этих четвертинок ничуть не хуже. Но речь не о том. Причина лежит гораздо глубже. Впрочем, мне не жалко, я могу и сказать, где лежит эта причина: причина в том, что нам следовало оставаться помолвленными на всю жизнь. Вот где причина. Нам не следовало жениться.

— Может, ты и прав, — ответила она.

Такое согласие с её стороны было для него внове, ещё ни разу прежде она не поддерживала подобные его рассуждения. И перед ним словно открылся выход. Во имя неба — тут потянуло свежим воздухом. Оживлённо, почти радостно он сказал:

— Может, я и не прав. Ты не хочешь сесть за пианино и поиграть немного для собственного удовольствия? Не хочешь, у нас нет пианино. У нас вообще ничего нет. Мы живём в кредит. И уж, верно, ты понимаешь, что не мои жалкие осьмушки тому виной. Тут другое: мы оба парализованы. Паралич охватил нас. Сперва он ударил по моим ногам — и я не мог больше ходить, по моим рукам и, наконец, завладел моим мозгом. Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что паралич разбивал меня в обратном порядке, впрочем, это не играет роли. Вот тут сидишь ты, и ты пришла к тем же выводам. Ты понимаешь, о чём я говорю, ты можешь теперь проникнуть в ход моих рассуждений, для тебя это больше не китайская грамота — два года назад ты не поняла бы ни единого слова. А может, я бы и сам не понял.

— Нет, я не понимаю, — запротестовала Роза, мотая головой. — Совсем не понимаю, ничуть. Разве мы разбиты параличом? По-моему, уж скорее ты таким родился на свет. Нет, не родился таким, а таким стал. И тогда, может, тебе следовало оставить меня в покое, когда ты вернулся домой.

Ага, с проникновением в его мысли было покончено.

— На это я мог бы ответить колкостью — если бы хотел. Я мог бы сказать: «Увы, где мне было оставить тебя в покое, когда я имел честь снова в тебя влюбиться?».

— Ничего ты не имел. Ничего подобного. Ты уже тогда был разбит параличом.

— Вот почему я этого и не сказал, а скажу коротко и ясно: я тоже хотел получить тебя. Но нет сомнений в том, что всему виной Бенони-Почтарь.

Она не подняла глаз. И эти слишком откровенные речи она уже слышала не раз. А кончил он своей обычной фразой;

— Когда Бенони-Почтарь предъявил свои права, их предъявил также и я. Понимаешь, это имело значение, имело колоссальное значение, что есть ещё один претендент. Когда вещь валяется на земле, она не имеет для тебя никакого значения. Лишь когда появляется кто-то другой и хочет поднять её, она приобретает ценность и в твоих глазах, и ты бросаешься наперехват.

Пауза. Ни на одного из них уже ничто не действовало. Роза думала, что скоро двенадцать и, значит, пора ставить картошку на огонь.

— Эх, будь дело в одних только четвертинках, я бы давно перестал.

— Нет, у тебя и на это не хватит сил.

А почему у него, собственно, должно хватать на это сил? Ведь если четвертинки ни в чём не виноваты, зачем тут силы? Умереть можно от такой логики! Он постарался взять себя в руки и сказал, устав от перебранки:

— Нет, у меня не хватит сил даже на это, у меня ни на что больше не хватит сил. Сначала у меня кое на что хватало сил, но это быстро кончилось. Кончилось, когда мы с тобой поженились. Нам не следовало жениться. А мне надо было сразу уехать с почтовым пароходом на юг...

Итак, они завершили свою очередную перебранку, после чего молодой Арентсен ушёл из дому.

Погода была хорошая, вдали виднелся почтовый пароход, входящий в гавань. А может, и в самом деле... может, ему сразу надо было уехать с почтовым пароходом, а не оседать здесь; вообще-то говоря, ему вовсе и не следовало приезжать сюда, а следовало оставаться там, где он был. Уж прожил бы худо-бедно, как жил до тех пор, в большом городе, где он знал все ходы и выходы.