Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

Глава CXLV

ПРОСТОЕ ПОВТОРЕНИЕ

Что касается пяти тысяч рейсов, то стоит ли рассказывать, как живший по соседству каменотес прикинулся влюбленным в дону Пласиду и добился взаимности, а может быть, в ней просто пробудилось женское тщеславие, — так или иначе, он женился на ней, а через несколько месяцев под каким-то предлогом продал ее страховые полисы и, забрав деньги, был таков. Не стоит труда рассказывать об этом. Это все та же собачья драка, философски осмысленная Кинкасом Борбой. Простое повторение одной из предшествующих глав.

Итак, я задумал издавать газету. Прежде всего я сформулировал программу, которая должна была внедрить принципы гуманитизма в политическую жизнь страны; но поскольку Кинкас Борба до сих пор не опубликовал свою книгу (из года в год он откладывал ее публикацию, внося новые и новые поправки), мы условились, что я не стану делать никаких ссылок на его труд. Он потребовал только, чтобы я составил и отдал ему собственноручное заявление, в котором указал бы, что отдельные рекомендуемые мною для применения в политической области принципы взяты из его еще не изданной книги.

Программа моя, безусловно, не имела себе равных: она обещала оздоровить общество, уничтожить злоупотребления, защитить разумные принципы свободы и безопасности, оживить торговлю и производство, в ней цитировался Гизо[69] и Ледрю-Роллен[70] и заканчивалась она угрозой, которую Кинкас Борба назвал жалкой и ограниченной: «Поддерживаемая нами новая доктрина неизбежно должна привести к падению нынешнего кабинета». Сознаюсь, однако, что при тогдашних политических обстоятельствах программа эта казалась мне шедевром. Что же до угрожающей концовки, то хотя Кинкас Борба нашел ее жалкой, я доказал ему, что она зиждится на позициях чистейшего гуманитизма, и он сам потом признал это. Ибо гуманитизм вмещает в себя все: войны Наполеона и поединок козлов, согласно нашей теории, исполнены равного величия, с той лишь разницей, что солдаты Наполеона знали, что они умрут, чего, конечно, нельзя сказать о козлах. И, следовательно, я всего лишь использую обстоятельства применительно к формуле: одна мировая душа должна вытеснить другую мировую душу, на радость всеобщей мировой душе.

— Ты мой возлюбленный ученик, мой верный халиф! — возопил Кинкас Борба, и в его голосе я уловил ноту нежности, которой прежде никогда не слышал. — Теперь я могу сказать, как пророк Магомет: пусть даже солнце и луна будут против меня, я все равно не отрекусь от своих откровений. И верь, дорогой мой Браз Кубас, — все эти истины вечны: они жили еще до сотворения мира и будут жить всегда.

Выработав программу, я дал для публикации коротенькое объявление, в котором говорилось, что, вероятно, в самое ближайшее время начнет выходить оппозиционный орган, возглавляемый доктором Бразом Кубасом. Кинкас Борба, прочитав это объявление, тут же схватил перо и с истинно гумапитическим чувством братства приписал рядом с моим именем такое определение: «Одним из самых известных членов парламента прошлого созыва».

На следующий день ко мне пришел Котрин. Он был явно расстроен, он старался скрыть свою досаду под напускной веселостью. Он увидел мое объявление и в качестве друга и родственника счел своим долгом посоветовать мне отказаться от подобной идеи. Это заблуждение, и заблуждение роковое. Он доказывал мне, что я поставлю себя в весьма затруднительное положение и наверняка закрою себе доступ в парламент. Нынешний состав кабинета не одному ему кажется превосходным, — разумеется, я волен с этим не соглашаться, но кабинет определенно просуществует долго; и чего же я добьюсь, восстановив его против себя? Ему, Котрину, известно, что кое-кто из министров благоволит ко мне, и, если представится случай, вполне возможно… Тут я прервал его, сказав, что я тщательно обдумал свой шаг и отступать не собираюсь. Я предложил ему ознакомиться с программой будущей газеты, но он отказался наотрез, заявив, что не желает иметь ни малейшего касательства к моей сумасбродной затее.

— Это настоящее безумие, — повторял он, — поразмысли обо всем хорошенько — и ты сам в этом убедишься.

Сабина, когда мы вечером увиделись с ней в театре, сказала мне то же самое. Оставив дочь с Котрином в ложе, она увлекла меня в фойе.

— Милый брат, что это вдруг тебе взбрело в голову? — спрашивала она с огорчением. — Зачем тебе без нужды ссориться с правительством, когда ты мог бы…

Я ответил ей, что не намерен клянчить у правительства депутатское кресло и что моя мысль о неизбежном падении нынешнего кабинета не связана с какими-то личными притязаниями, а вытекает из определенной философской формулы; я поклялся Сабине, что, хотя моя газета будет достаточно боевой, я не собираюсь нарушать норм вежливости — наглость мне самому не по вкусу.

Сабина похлопала себя по кончикам пальцев сложенным веером, покачала головой и снова принялась уговаривать меня, прибегая попеременно то к мольбам, то к угрозам, но я не сдавался: нет, нет и нет, — все уже решено.

— Ну, разумеется, ты предпочитаешь следовать советам всяких проходимцев и завистников, — рассердившись, бросила мне в лицо Сабина. — Поступай как знаешь, мы свой долг выполнили. — Она повернулась ко мне спиной и направилась в ложу.

Газета моя вышла. Не прошло и суток, как в других газетах появилось заявление Котрина; вкратце оно сводилось к следующему: хотя он и не принадлежит ни к одной из политических партий, он все же считает необходимым заявить со всей ответственностью, что никакого, ни прямого, ни косвенного, отношения к газете своего шурина, доктора Браза Кубаса, он не имеет и выступает с осуждением идей и политической позиции этой газеты. Нынешний кабинет (как, впрочем, и любой другой, будь он составлен из столь же блестящих государственных умов), несомненно, предназначен для того, чтобы способствовать общественному прогрессу и процветанию.

Я просто не мог поверить своим глазам и даже протер их, прежде чем еще раз перечитал это неожиданное, неуместное и загадочное заявление. Если Котрин не принадлежит ни к одной из партий, то почему его так взволновал столь заурядный факт, как издание газеты? Мало ли людей одобряет или порицает правительство, однако они не делают таких заявлений в печати, да и не обязаны их делать. Я никак не мог понять, что побудило Котрина вмешаться и почему он так настроен против меня. До сих пор наши отношения были искренними и дружелюбными; при всем желании мне не удалось припомнить никаких разногласий, ни тени неудовольствия не возникало между нами после нашего примирения.

Зато память напомнила мне о различных услугах, которые я оказал Котрину; так, например, будучи депутатом, я помог ему получить поставки для судоверфи, — с той поры он занимался ими постоянно и еще недавно сам говорил мне, что по прошествии трех с небольшим лет они могут принести ему до двухсот тысяч рейсов. И даже это не удержало его от публичного осуждения своего родственника. Должно быть, какая-то очень веская причина побудила его решиться на подобный шаг, отплатив мне за все черной неблагодарностью; повторяю, что для меня его поступок оставался неразрешимой загадкой…

Столь неразрешимой, что даже Кинкас Борба не смог в ней разобраться, хотя долго и внимательно изучал заявление Котрина.

— Ну и черт с ним! — отмахнулся он. — Не стоит ломать над этим голову.

Что же до обвинения в неблагодарности, то Кинкас Борба отверг его целиком и полностью: возможно, оно даже и не лишено основания, но с позиций гуманитизма подобное обвинение абсолютно нелепо.

— Ты не можешь отрицать тот факт, что благодетель всегда получает гораздо больше удовольствия от своего благодеяния, нежели облагодетельствованный. Что такое благодеяние? Это акт, с помощью которого удовлетворяется какая-то потребность нуждающегося. Благодеяние оказано, потребность удовлетворена, и организм возвращается в исходное состояние — в состояние удовлетворенного безразличия. Представь себе, что у тебя брюки жмут в поясе; чтобы покончить с этим неудобством, ты расстегиваешь пояс, с облегчением вздыхаешь и даже испытываешь блаженство, но затем организм возвращается к прежнему состоянию безразличия, и разве ты вспоминаешь с благодарностью о своих пальцах, которые принесли тебе облегчение? Когда акт благодеяния завершен, то память о нем, естественно, улетучивается — она ведь не растение, привязанное корнями к земле. Разумеется, надежда на будущие благодеяния помогает облагодетельствованному сохранить воспоминание о благодеяниях прежних, однако явление это, — бесспорно, одно из самых замечательных из числа открытых философией на всех этапах ее существования, — объясняется тем, что наша память хранит воспоминание о прошлой нужде или, если выразиться иначе, нужда продолжается в воспоминаниях, которые воскрешают уже изжитое горе и заставляют человека принять необходимые меры предосторожности. Я отнюдь не утверждаю, что воспоминание об оказанном благодеянии не способно сохраниться само по себе, сопровождаемое более или менее сильным чувством благодарности, но это исключительный случай, не представляющий интереса для философа.