Виктор Гюго - Труженики моря

Летьерри любовался на него.

— Вот мой истинный зять! Как он боролся с морем! Он весь в лохмотьях. Какие плечи! Какие лапы! Какой ты красавец!

Грае подбежала к Дерюшетте, чтобы поддержать ей голову. Дерюшетта упала в обморок.

Возвращение Дюранды наделало шуму. С самого рассвета весь С<ен->Сампсон был на ногах, и туда начали стекаться жители Сен-Пьер-Порта. На набережной стояла толпа, которая смотрела на трубу, возвышавшуюся из бота. Народу хотелось бы посмотреть и немного потрогать машину; но Летьерри, сделав снова, и днем, торжественный осмотр механизма, поставил в боте двух матросов, которым поручил не подпускать никого. К тому же для зрелища довольно было и трубы. Толпа говорила о Жилльяте и подтверждала его прозвище: Черный Глаз, Лиходей; удивление охотно заканчивалось словами: «Не всегда бывает приятно иметь на острове людей, способных делать такие вещи».

С набережной виден был месс Летьерри, который сидел под окном, у стола, и писал, глядя одним глазом на бумагу, а другим на машину. Он был так погружен в свои занятия, что прервал их только раз, чтобы кликнуть Дус и спросить у нее о Дерюшетте. Дус отвечала: «Барышня встала и ушла со двора». Месс Летьерри отвечал: «Это хорошо, что она вышла подышать чистым воздухом. Ей сделалось немного дурно в эту ночь от жара. В зале было много народу. К тому же удивление, радость, да и окна были заперты. У нее будет славный муж!» И он опять принялся писать. Он уже подмахнул и запечатал два письма, адресованные к самым известным торговцам лесными материалами в Бремене, и только что запечатал третье.

Стук колеса по набережной заставил его вытянуть шею Он взглянул из окна и увидел мальчика, катившего тачку по тропинке, которая вела в Бю-де-ла-Рю. Этот мальчик направлялся в Сен-Пьер-Порт. В тачке был чемодан из желтой кожи, обитый медными и оловянными гвоздями.

Месс Летьерри окликнул мальчика:

— Куда ты, парень?

Мальчик остановился и отвечал:

— На «Кашмир».

— Зачем?

— Отвезти этот чемодан.

— Ну, так ты отнесешь туда и эти три письма.

Месс Летьерри выдвинул ящик из своего стола, достал оттуда бечевку, связал накрест вместе три письма, написанные им, и бросил связку мальчику, который поймал обеими руками на лету.

— Ты скажешь капитану «Кашмира», что эти три письма от меня и чтоб он позаботился о них. Они адресованы в Германию. В Бремен чрез Лондон.

— Я не увижу капитана, месс Летьерри.

— Отчего?

— «Кашмир» не у берега.

— А!

— Он на рейде.

— Так! Море мешает.

— Я могу поговорить только с матросом шлюпки.

— Ты накажешь ему позаботиться о моих трех письмах.

— Хорошо, месс Летьерри.

— В котором часу отправляется «Кашмир»?

— В двенадцать часов.

Мальчик положили письма к себе в карман, взялся за тачку и покатил к городу. Месс Летьерри крикнул:

— Дус! Грас!

Грае приотворила дверь.

— Месс, что угодно?

— Войди и жди.

Месс Летьерри взял лист бумаги и начал писать. Если бы Грас, стоявшая позади его, была любопытна и, наклонившись, пока он писал, смотрела из-за его плеча, то прочла бы вот что:

«Я пишу в Бремен о высылке леса. У меня сегодня целый день будет занят переговорами с плотниками для оценки работ. Постройка пойдет живо. Ты, с своей стороны, отправляйся к декану за разрешением на брак. Я хочу, чтоб свадьба была сыграна как можно скорее, сейчас — было бы всего лучше. Я занимаюсь «Дюрандой», а ты займись Дерюшеттой».

Он выставил число и подписал: Летьерри.

Он не потрудился запечатать записку, а просто сложил ее вчетверо и отдал Грас.

— Отнеси это к Жилльяту.

— В Бю-де-ла-Рю?

— Да, в Бю-де-ла-Рю.

На рейде стоял «Кашмир» на якоре. Он должен был выйти в море в полдень, и потому на нем не было видно еще никаких приготовлений.

Прохожий по какой-нибудь из тропинок отмели, прислушавшись, услыхал бы шепот в Гавелэ, и, если б наклонился и заглянул за выступы утесов, — увидел бы, в некотором расстоянии от лодки, в закоулке из скал и ветвей, куда не мог проникнуть взгляд лодочника, двоих людей: мужчину и женщину, Эбенезера и Дерюшетту.

Дерюшетта и Эбенезер стояли друг против друга, не сводили глаз друг с друга и держались за руки. Дерюшетта говорила. Эбенезер молчал. На ресницах у него дрожала слеза и не падала.

На чистом лбу Эбенезера виднелось отчаяние и страсть, с примесью покорности, проистекавшей из веры. На лице его, до сих пор чисто ангельском, показалось что-то роковое. Человек, до сих пор размышлявший только о догматах, стал теперь размышлять об участи своей. — Всевозможные тучи заволокли, омрачили Эбенезера.

Дерюшетта говорила:

— Вы не уедете. У меня нет сил. Я думала, что могу проститься с вами, а выходит, что не могу. Зачем вы вчера приходили? Не следовало приходить, если вы хотели уехать. Я никогда не говорила с вами. Я люблю вас. Но не знала, что люблю. Только в первый день, когда преподобный Герод прочел рассказ о Ревекке и ваши глаза встретились с моими глазами, я почувствовала, что у меня вспыхнули щеки, и подумала: «Ох! Как должна была Ревекка покраснеть!» Но если б мне сказали третьего дня: вы любите ректора, — я рассмеялась бы. Вот это и ужасно. Я вас не упрекаю, вы ничего не делали, чтобы заставить меня полюбить; но вы говорите так хорошо: вокруг вас разум и свет; слушая вас, я становилась умнее; я постигала до тех пор непостижимое; когда вы поднимали руки к небу, мне казалось, что сердце мое в ваших белых ручках. Я сходила с ума и не знала этого, но теперь я умру. Теперь, когда я знаю, что люблю вас; вам нельзя уехать. О! Вы как будто не слушаете меня?

Эбенезер отвечал:

— Вы слышали, что было сказано вчера?

— Увы! Да, я слышала: дядя требует, чтобы я вышла за Жилльята. Я сама обещала выйти за того, кто спасет «Дюранду», а он ее спас.

— Что же делать?

— Мне остается только одно: уехать.

Они помолчали с минуту. Эбенезер продолжал:

— А мне — умереть. Ох! Как разрывается сердце.

— О! Как я несчастлива!

Эбенезер отодвинулся на шаг и махнул рукой лодочнику. Камешки захрустели на берегу под ногами рыбака, направившегося к лодке.

— Нет, нет! — вскрикнула Дерюшетта. — Нет, вы не можете оставить меня и уехать.

— Надо, Дерюшетта.

— Нет, ни за что! Из-за машины! Да возможно ли это? Вы видели вчера этого Жилльята, этого ужасного человека? Не уходите от меня. Не оставьте меня. Вы умны, придумайте что-нибудь. Не может быть, чтобы вы призвали меня к жизни только для того, чтобы я увидала, как вы уедете. Я вам ничего не сделала. Нельзя раскрыть небо только для того, чтобы сейчас же опять закрыть его. Говорят вам, что вы останетесь. Еще рано. О! Я люблю тебя.

И, прижимаясь к нему, она скрестила свои десять пальцев у него на шее, и сжатые руки ее были цепью для Эбенезера и молитвой к Богу.

Эбенезер взял ее обеими руками за голову. Он прикасался к ее волосам с какой-то религиозной осторожностью; он посмотрел на нее несколько минут и голосом, полным раздирающей тоски, сказал ей: «Прости!»

В эту минуту они услышали, как возле них кто-то сказал медленным и серьезным голосом:

— Отчего же вы не женитесь?

Эбенезер оглянулся. Дерюшетта подняла голову.

Перед ними стоял Жилльят.

Он подошел боковой дорожкой.

Он был не похож на вчерашнего человека. Он расчесал волосы, выбрился, надел башмаки, белую матросскую рубашку с отложными воротничками, новое матросское платье. На мизинце у него виднелось золотое колечко. Он казался глубоко спокойным. Только загар как будто побледнел.

Лицо его было бронзовым изваянием страдания.

Они посмотрели на него с изумлением. Дерюшетта узнала его, несмотря на перемену. Что же касается до произнесенных им слов, они были так далеко от того, о чем они думали в эту минуту, что они бесследно скользнули по слуху их.

Жилльят продолжал:

— Зачем вам прощаться? Женитесь. Уедете вместе.

Дерюшетта вздрогнула. Дрожь пробрала ее с ног до головы.

Жилльят продолжал:

— Мисс Дерюшетте двадцать один год. Она ни от кого не зависит. Дядя ей только дядя и больше ничего. Вы любите друг друга…

Дерюшетта прервала его потихоньку:

— Как вы сюда попали?

— Женитесь, — продолжал Жилльят.

Дерюшетта начала понимать, что говорил ей этот человек. Она пробормотала:

— Бедный дядя…

— Он отказал бы, если б нужно было согласие на брак, — сказал Жилльят, — но когда брак состоится, он простит. Да к тому же вы уедете.

Жилльят прибавил с оттенком горечи:

— И к тому же он теперь только и думает о том, как бы построить новый пароход. Это займет его во время вашего отсутствия. Он утешится «Дюрандой».

— Мне не хотелось бы, — начала Дерюшетта, — оставлять за собою огорчения.