Шмуэль-Йосеф Агнон - Под знаком Рыб

Так случилось, что однажды утром Адиэль Амзе был приглашен на следующий день на чашку послеполуденного чая к господину Гебхарду Гольденталю, причем его просили быть пунктуальным и не опаздывать, потому что господин Гольденталь собирается за границу и в его распоряжении остался только указанный час, а он хотел бы завершить свои дела с господином Амзе еще до отъезда.

Какой же автор, долгие годы искавший издателя и в конце концов нашедший его, упустит свой шанс? Пробежав глазами письмо, Адиэль Амзе тотчас извлек на свет свой парадный костюм, который не надевал с тех пор, как был увенчан званием доктора наук. Он отряхнул и проветрил его, затем побежал к парикмахеру, от парикмахера в баню, из бани в магазин, купить себе галстук, а вернувшись из магазина, бросился к письменному столу, чтобы еще раз просмотреть свою книгу. И не успел еще наступить следующий день, как он уже был готов предстать перед своим издателем. Сколько он себя помнил, у него никогда еще не было такого дня. Он, бывало забывавший ради руин Гумлидаты и о себе, и о своей одежде, и обо всяких украшательствах, вдруг полностью переменился и стал похож на тех знаменитых ученых, которые оставляют науку, чтобы завоевать признание людей, не имеющих к науке отношения. Он сидел и листал свою книгу, и посматривал на себя в зеркало, и поглядывал на часы, и снова и снова изучал свой костюм и проверял свои жесты — ведь всякий, кто ищет знакомства с богатым человеком, должен хорошо выглядеть, хорошо одеваться и хорошо двигаться, потому что богатые люди, даже если и покровительствуют науке, любят видеть эту науку в красивой упаковке. А между тем наука, которой Адиэль Амзе отдал все свои силы и которая согнула его спину и опустила плечи, — она же сообщила его лицу некое сияние, которого не бывает ни у кого, кроме тех, кто посвящает себя служению чистому познанию. И жаль, что этот богач так и не увидел его — ведь если бы они встретились, он понял бы, что есть лица, которые красивее любого серебра и золота. Видишь, друг мой, ради сей морали я даже намекаю тебе заранее, чем все это кончилось.

Короче говоря, так он сидел, Адиэль Амзе, сидел и вставал, и снова садился, и снова вскакивал, и представлял себе, как его книга уходит в печать, и как она обретает вид печатных букв, и как он корректирует, и добавляет, и вычеркивает, и сокращает, и завершает ее, и как, наконец, она выходит, и как принимается публикой. Те годы, в течение которых он был сосредоточен на своих исследованиях, сделали его собранным и во всех других отношениях. Уже за час до назначенного ему времени он поднялся, взял ключ от комнаты, чтобы запереть ее за собой, еще раз посмотрел в зеркало, а потом обвел глазами комнату, удивляясь тому, что она нисколько не изменилась — ведь, по логике, она должна была измениться, как и положено комнате человека, которому предстоит получить благословение свыше.

Неожиданно он услышал звук шагов и испугался — уж не пришлось ли господину Гольденталю уехать раньше назначенного срока, и он прислал сообщить, что их встреча откладывается? Он замер в тревожном ожидании. От страха он потерял всякое соображение, только чувства еще выполняли свои обязанности. Все его тело превратилось в сплошные уши. Он напряженно прислушался к приближающимся звукам и вдруг опознал в них шарканье старушечьих ног. Разум мигом вернулся к нему и подсказал, что такой важный господин, как Гольденталь, уж конечно, не станет посылать сообщения через старух. А когда шаги приблизились совсем, он понял, что это идет та сестра милосердия, что регулярно приходила к нему раз в год, чтобы забрать иллюстрированные журналы, которые он передавал через нее в колонию прокаженных. Он растерялся — ему трудно было отказать ей, сказать: «Я занят, приходите через год», — потому что он очень ценил эту старую женщину, которая посвятила свою жизнь тем несчастным, что уже при жизни подобны мертвецам; но ему было также трудно и задерживаться ради нее, потому что, задержись он с гостьей, его книга задержится с изданием — ведь господин Гольденталь уезжает за границу, и кто знает, когда он вернется. Тут, однако, я хочу упомянуть еще одно обстоятельство, на первый взгляд смехотворное, на деле же весьма существенное. Когда для человека его дом составляет весь мир, любая лишняя, ненужная вещь в этом доме способна вызывать у него раздражение. Вот так же было и с Адиэлем Амзе. В те часы, когда он уносился мыслью во времена Гумлидаты, и бродил по ее развалинам, и беседовал с храмовыми собаками, выясняя их цену, и занимался другими подобными делами, он иногда поднимал глаза и вдруг видел кипы журналов, в которых ему не было никакой нужды, и вот сейчас, когда пришла сестра Ада, ему представлялась очередная возможность избавиться от всего этого хлама. А ведь если он сейчас этого не сделает, они будут еще год мозолить ему глаза, да к тому же за этот год к ним добавятся еще и еще журналы, и, поскольку все они совершенно ему не нужны, они будут невыносимо его раздражать.

Пока он стоял, раздираемый двумя жгучими желаниями: издать свою книгу и избавиться от лишнего в доме, — старая Ада подошла к двери и постучала. Он открыл ей и поздоровался. Увидев на его лице то странное, рассеянное выражение, какое бывает у человека, который колеблется между «да» и «нет», она сказала:

— Я вижу, господин доктор, что пришла не вовремя, и я сейчас же ухожу.

Он ничего не ответил, но, когда она уже собралась уходить, сердце подсказало ему, что она наверняка устала, эта старая женщина, устала после долгого и трудного пути, ибо колония прокаженных находится далеко от города, а она шла всю дорогу пешком, прошла всю ее своими медленными, маленькими шажками — ведь она никого не просит ее подвезти: если узнают, откуда она, ее тут же выбросят, люди до сих пор испытывают мистический страх при слове «прокаженные».

Он сказал:

— Я очень сожалею, что не могу сейчас освободить для вас часок, как мне бы хотелось. Я как раз на это время приглашен на чашку чая к фабриканту Гольденталю, вы, возможно, слышали его имя.

Откуда ему было знать, что за сорок лет до того этот самый Гебхард Гольденталь ухаживал за сестрой Адой и даже хотел на ней жениться, но она отказала ему тогда, посвятив себя служению несчастным людям, заточенным в колонии прокаженных.

Он продолжал:

— Мое дело с господином Гольденталем не терпит отлагательств. Но через час-полтора я вернусь. Подождите меня, пожалуйста, здесь, и я заполню вашу тележку всеми этими книгами, журналами, брошюрами и так далее, которые теснят меня и не дают мне дышать.

— Я бы с удовольствием посидела и подождала вас, господин доктор, — ответила она, — но я не могу оставить моих подопечных на долгое время. Они привыкли ко мне, и я привыкла к ним, и, когда я их покидаю, мне их не хватает, как и им не хватает меня, потому что они привыкли, что я им во всем помогаю. Так что я лучше пойду, господин доктор, и, если даст мне Господь здоровья и благополучия, я приду сюда на следующий год.

Адиэль Амзе понял, что не может отпустить ее просто так, не объяснив, почему он спешит. И потому, не, считаясь со временем, начал ей рассказывать:

— Вы, возможно, обратили внимание, сестра Ада, что во все те годы, что вы приходили ко мне, вы всегда заставали меня в затрапезе — на ногах комнатные туфли, на голове кипа, воротник расстегнут, волосы растрепаны, борода неухожена. А сегодня я одет по-парадному, на мне новые туфли, шляпа, и на шее у меня галстук. Так вот, я хочу вам сказать, что я двадцать лет подряд был занят написанием некой книги, и теперь она уже готова к печати, и этот господин Гольденталь взялся ее издать. И я должен идти к нему, потому что он пригласил меня на это время, он уже наверняка сидит там и ждет меня и мою книгу.

Ее лицо просветлело.

— Вам нельзя задерживаться ни на минуту, — сказала она. — Поспешите, поспешите, господин доктор, не упустите случай, такая удача выпадает редко, не откладывайте ни на минуту то, чего вы ждали так много лет. Хорошо, что вы нашли господина Гольденталя, это честный человек. Обещает и выполняет. Даже я, в моем жалком деле, многим ему обязана. Когда я пришла к этим несчастным, то увидела разваливающийся дом, покосившиеся, сырые стены, покрытые плесенью, поломанные кровати и гнилые простыни, и если бы не он, пожертвовавший деньги на ремонт, и на новые кровати, и на многие другие нужды, там нельзя было бы жить.

И, перечислив все эти щедроты Гебхарда Гольденталя, она тяжело вздохнула.

— Что с вами? — спросил Адиэль Амзе. — Вам стало грустно?

Она улыбнулась:

— Грустно? Мне никогда не бывает грустно.

Он замолчал, пораженный. Потом сказал задумчиво:

— Вы единственная в мире, сестра Ада, единственная в мире, кто так говорит.

Она смутилась и сказала:

— Я вижу, что должна исправить сказанное, господин доктор. Мне часто бывает грустно, но не из-за меня самой.