Марк Твен - Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)

Ладно, зажег я свечу, поднялся в мою комнату, а там папаша сидит — собственноличной персоной.

Я быстро закрыл дверь, повернулся к нему — ну, точно, он самый, папаша. Всю жизнь я его боялся, уж больно часто он меня дубасил. Думал, и теперь со страху помру, однако уже через минуту понял, что ошибся, то есть, понял после первого, как говорится, потрясения, от которого у меня дух перехватило, потому что уж больно неожиданно он появился, а после, гляжу, — не боюсь я его, и все тут.

Лет ему было около пятидесяти, на эти годы он и выглядел. Волосы долгие, спутанные, сальные и на лицо свисают, а за ними глаза поблескивают — так, точно он в кустах сидит. И все сплошь черные, без седины, как и длинные, взлохмаченные бакенбарды. А в лице ни кровинки — то есть, там, где его вообще видно, лицо-то; белое оно было, но не как у человека с очень белой кожей, а как у больного, до того белое, что взглянешь на него и мурашки по коже бегут — белое, точно квакша, точно рыбье брюхо. Ну а одежда — сплошные отрепья. Сидел он, положив ногу на ногу, башмак на той, что сверху лежала, давно разодрался, два пальца наружу торчали, и он ими этак пошевеливал время от времени. А шляпа его на полу валялась — старая черная войлочная шляпа с широкими полями и продавленным, точно дно старой кастрюльки, верхом.

Я постоял, глядя на него, он посидел, на меня глядя и легонько покачиваясь вместе со стулом. Потом я поставил свечу на пол и только тут заметил, что окно поднято, значит он сюда по навесу залез. Оглядывал он меня, оглядывал, а потом и говорит:

— Какой ты весь расфуфыренный, это ж надо. Думаешь, небось, что важной персоной заделался, а?

— Может, думаю, а может, и нет, — отвечаю.

— Ты язык-то попридержи, — говорит он. — Ишь какой спеси набрался, пока меня тут не было. Ну ничего, я из тебя дурь повытрясу. Говорят, ты еще и ученый стал — читать-писать выучился. Думаешь, ты теперь лучше отца, раз он ничего такого не умеет? Так я и это из тебя вытрясу. Кто это тебе сказал, будто ты на меня теперь сверху вниз смотреть можешь, а? Кто?

— Вдова. Вдова сказала.

— Вдова, да? А кто сказал вдове, что она имеет право совать нос в дела, которые ее не касаются?

— Никто не говорил.

— Ладно, я ее отучу лезть, куда не просят. А теперь слушай — ты эту свою школу брось, понял? Я им всем покажу, где раки зимуют — научили мальчишку от отца рыло воротить, я, мол, не то, что он, я получше буду. Смотри, поймаю тебя около школы, тебе же хуже будет, слышишь? Да твоя мать и вовсе читать-писать не умела, так и померла. И никто в нашей семье не умел и тоже все померли. Я и сам не умею, а ты, вона, раздулся от важности. Не такой я человек, чтобы это терпеть, понял? Ну-ка, давай, почитай мне, а я послушаю.

Я взял книжку, начал читать что-то про генерала Вашингтона, про войны. Он с полминуты слушал, а потом как даст ручищей по книжке, она и полетела через всю комнату. И говорит:

— Ну так. Читать ты умеешь. А я было не поверил, когда ты сказал. Теперь слушай: чтоб я этого чванства больше не видел. Не потерплю. Я за тобой послежу, умник, и если поймаю возле школы, шкуру спущу. Ты у меня ахнуть не успеешь, как я тебя в правильную веру обращу. Надо ж, послал бог сыночка!

Потом он взял со стола синюю с желтым картинку, изображавшую коров и с ними мальчика, и говорит:

— А это что такое?

— Это мне за хорошую учебу выдали.

Папаша разодрал картинку пополам и говорит:

— Я тебе кой-чего получше выдам — плетью из воловьей кожи.

Тут он примолк, только под нос себе бурчал что-то, просидел так с минуту, а после и говорит:

— Выходит, ты у нас теперь фифа надушенная, так что ли? У тебя и кровать с простынками, и зеркало, и даже ковер на полу, а родной отец пускай, значит, со свиньями дрыхнет в старой дубильне. Послал бог сыночка. Ничего, я из тебя эту спесь вышибу. Ишь, важный какой стал, да еще и разбогател, говорят. Это как же?

— Врут они все, вот как.

— Ты, это, не забывай, с кем разговариваешь. Я терпел-терпел, да надо ж и меру знать, — так что ты мне не дерзи. Я уж два дня как в городе, тут только и разговоров, что про твое богатство. И внизу по реке мне тоже про него рассказывали. Я потому и вернулся. Завтра отдашь мне эти деньги — они мне нужны.

— Нет у меня денег.

— Врешь. На них судья Тэтчер лапу наложил. А ты их забери. Они мне нужны.

— Я ж говорю, нет у меня денег. Спросите у судьи Тэтчера, он вам то же самое скажет.

— Ладно, хорошо. Я спрошу. Он у меня мигом раскошелится или я не знаю, что сделаю. Ну-ка, говори, сколько у тебя сейчас в кармане лежит. Давай все сюда.

— Только один доллар, и я хотел…

— Очень мне интересно знать, чего ты хотел — а ну, вытаскивай!

Отобрал он у меня монету, куснул ее, чтобы проверить, настоящая ли, а потом сказал, что пойдет в город виски купить, а то у него, дескать, весь день во рту ни капли не было. А когда вылез на навес, сунул голову обратно в окно и обругал меня за то, что я спеси набрался и нос от него ворочу; и только я решил, что он ушел, как папаша опять в окно вставился и сказал, чтобы я помнил насчет школы, потому как он сядет около нее в засаду и, если я эту дурь не брошу, то вздует меня.

На следующий день он напился, пошел к судье Тэтчеру, обругал его по всякому и потребовал, чтобы судья отдал ему деньги, а тот не отдал, и папаша заявил что отсудит их.

Судья с вдовой сами пошли в суд — просить, чтобы меня отобрали у папаши и отдали кому-нибудь из них на попечение, однако судья у нас был новый, только что назначенный, и старика моего совсем не знал; он сказал, что судам не следует лезть в такие дела и разрушать семьи, что ему не хочется разлучать ребенка с отцом. В общем, пришлось вдове с судьей Тэтчером эту затею оставить.

Папаша до того обрадовался, что прямо места себе не находил. Сказал, что если я не добуду ему денег, так он меня до смерти запорет. Я занял у судьи Тэтчера три доллара, папаша забрал их, напился и чуть не до полуночи колобродил по всему городу — ругался, орал, вытворял бог знает что и бил в жестяную сковородку; ну его и упрятали в кутузку, а на следующий день суд засадил его туда на неделю. Однако папаша сказал, что он доволен, что он своему сыну голова и еще покажет ему, почем фунт лиха.

А когда его из тюрьмы выпустили, новый судья заявил, что намерен сделать из него человека. Привел он папашу в свой дом, одел во все чистое, усадил завтракать со своей семьей, и обедать, и ужинать тоже, в общем принял, что называется, как родного. А после ужина судья долго толковал с ним об умеренности, так что мой старикан расплакался и сказал, что был дураком, который пустил свою жизнь псу под хвост, но уж теперь он начнет жить заново и станет человеком, за которого никому краснеть не придется, и надеется, что судья поможет ему, не станет смотреть на него свысока. Судья сказал, что готов обнять его за такие слова и сам расплакался, и жена его тоже; а папаша заявил, что никто его раньше не понимал, и судья сказал, что верит этому. Ну, мой старик начал объяснять, что для падшего человека сочувствие — первое дело, а судья с ним согласился, и оба они еще немножко поплакали. А когда пришло время спать ложиться, папаша встал, протянул перед собой руку и говорит:

— Посмотрите на нее, джентльмены и все леди; коснитесь ее и пожмите. Это рука, которая была рукой свиньи, но больше она не такая, теперь это рука человека, который начал новую жизнь и скорее умрет, чем вернется к старой. Поимейте в виду эти слова и не забывайте — это я их сказал. Теперь это рука чистая, пожмите ее, не бойтесь.

Ну, они ее, конечно, пожали друг за дружкой, все, кто там был, и каждый пустил слезу. А жена судьи даже поцеловала ее. Потом мой старик дал обет нипочем больше не пить, — судья все за ним записал, а папаша под этим делом крестик поставил. А после этого его отвели в прекрасную комнату для гостей, да только ночью на него жуткая жажда напала, так что он вылез на крышу веранды, спустился с нее по столбу, обменял свой новый костюмчик на бутыль дешевого пойла, влез обратно и от души повеселился; а когда стало светать, он, пьяный, как сапожник, снова полез на крышу, сверзился с нее и сломал руку, да еще и в двух местах — и уж было замерз там до смерти, но после рассвета кто-то на него наткнулся. А когда они пошли взглянуть на комнату для гостей, оказалось, что по ней плавать можно — был бы лот, чтобы глубину промерять.

Судья здорово обиделся. Сказал, что, как он себе понимает, моего старика если и можно исправить, то только хорошим зарядом картечи, а другого способа он, судья, не видит.

Ну вот, старик мой довольно скоро поправился и опять принялся за свое. Первым делом он затеял судиться с судьей Тэтчером, чтобы тот ему деньги отдал, а следом взялся за меня, пытаясь отвадить от школы. Пару раз он меня изловил и отколошматил, но я все равно продолжал ходить туда и научился увиливать от него и удирать. Раньше-то меня в школу не шибко тянуло, но теперь я решил, что буду ходить в нее исправно — папаше на зло. Суд не спешил — походило на то, что до разбирательства дела они там и вовсе никогда не дойдут, так что я время от времени занимал у судьи два-три доллара и отдавал их, чтобы избежать взбучки, папаше. Получив деньги, он каждый раз напивался, а напившись, каждый раз куролесил по всему городу и его каждый раз сажали в тюрьму. Папашу это устраивало — самая подходящая для него была жизнь.