Марк Твен - Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)

— Да уж, отменное у нас правительство, лучше некуда. Ну вот сам посуди. Был там у них один свободный негр из Огайо — мулат, почти такой же белый, как мы с тобой. Рубашку он носил такую белую, каких ты и не видел, и шляпа у него была самая роскошная, во всем городе не нашлось бы человека, который так хорошо одевался, да он еще и золотые часы на цепочке носил, и трость с серебряным набалдашником, а сам весь седой такой, — ну, первейший набоб во всем штате, чтоб его! И что ты думаешь? Уверяли, будто он профессор в колледже и на всяких языках говорит, и все не свете знает. Но и это не все. Мне сказали, что у себя дома он даже голосовать может. Я чуть не упал. И думаю, куда катится эта страна? Как раз день выборов был, я бы и сам пошел, проголосовал, если бы не выпил малость, так что меня ноги не держали, но уж когда мне сказали, что в этой стране есть штат, в котором какому-то ниггеру голосовать разрешается, я раздумал. Сказал, не буду больше голосовать, никогда. Прямо так и сказал, меня все слышали, вот пропади она пропадом, эта страна, а я до конца моих дней голосовать больше не буду, и точка. А видел бы ты, какой этот негритос спокойный был да наглый, я как-то шел ему навстречу, так он мне и дорогу-то нипочем не уступил бы, кабы я его не отпихнул. Ну я и говорю тамошнему народу: почему этого ниггера до сих пор с аукциона не продали, хотел бы я знать? И что мне, по-твоему, ответили? А его, говорят, нельзя продать, пока он в нашем штате полгода не проживет, а он сюда только недавно приехал. Вот тебе и пример. Все говорят, правительство, правительство, а оно свободного негра продать не может, пока он не проживет в одном штате полгода. Правительство, а? оно называет себя правительством, и все считают его правительством, да оно и само думает, что правительство и есть, а ведь сидит, сложа руки, целых шесть месяцев, и не может взять пронырливого, вороватого, растреклятого свободного ниггера в белой рубашке, да и…

Папаша до того распалился, что уж и не смотрел, куда его ноги несут, ну и напоролся на бочонок с солониной, и полетел вверх тормашками, да еще и обе голени зашиб, так что остаток своей речи он произносил с большой горячностью, осыпая проклятьями ниггера и правительство, хотя и бочонку тоже доставалось, время от времени. Папаша скакал по лачуге сначала на одной ноге, потом на другой, держась сначала за одну, потом за другую голень, а после вдруг как замахнется левой ногой, да как даст бочонку здоровенного пинка. Ну, это он не подумавши сделал, потому что как раз на этой-то ноге у него башмак и порвался и два пальца наружу торчали, и теперь уж папаша взвыл так, что у меня волос дыбом встал, ей-богу, а он повалился на пол и катался в грязи, обхватив руками ступню, а уж слова орал такие — куда там прежним. Он после и сам так говорил. Дескать, слышал он старика Сауберри Хагана в лучшие его дни, так папаша уверял, что и того ухитрился перещеголять. Но это он, я думаю, малость перехватил.

После ужина папаша снова взялся за бутыль, сказав, что этого виски ему хватит на две хороших выпивки и одну белую горячку. Такое у него было присловье. По моим прикидкам, примерно за час он должен был напиться в дымину и тогда я смог бы либо ключ у него стянуть, либо дыру в стене допилить — одно из двух. Папаша пил, пил и, наконец, повалился на свое одеяло, однако удача мне так и не улыбнулась. Он не то чтобы заснул, а впал в забытье. Вздыхал, стонал, дергался — и так долгое время. В конце концов, меня самого сон начал морить, глаза стали слипаться, и я заснул, сам не заметив как, оставив свечу гореть на столе.

Не знаю, долго ли я проспал, но только разбудил меня жуткий вопль. Смотрю: папаша с одичалым видом мечется по хижине и про каких-то змей орет. Вроде как, они по его ногам вверх ползут, а потом он как подпрыгнул, да как завизжал, дескать, одна его в щеку цапнула — хоть я никаких змей на нем и не видел. Тут он начал бегать по хижине кругами, подвывая: «Уберите ее! Уберите! Она мне шею грызет!». Таких безумных глаз я еще ни у кого не видал. Впрочем, скоро он выдохся и повалился, отдуваясь, на пол, а потом вдруг стал кататься по нему, да так быстро, и отшвыривать все, что ему подворачивалось, и бить по воздуху кулаками, и хвататься за него, визжа, что его черти скрутить хотят. Ну и опять устал, и полежал немного, постанывая. А там и вовсе стих и не издавал больше ни звука. Я слышал, как далеко в лесу ухают совы да волки воют, тишина стояла какая-то совсем уж страшная. А папаша полежал-полежал в углу, а после сел и начал вслушиваться, склонив голову набок. И говорит, да тихо так:

— Топ-топ-топ, это покойнички; топ-топ-топ, за мной пришли, а только я с ними не пойду. Вот они, вот! Не трогайте меня, не надо! Уберите руки — ой, какие холодные, — уйдите! Оставьте несчастного в покое!

Тут он встал на четвереньки, побегал немного, прося оставить его в покое, потом накрылся с головой одеялом, заполз под старый сосновый стол, все еще умоляя не трогать его, и вдруг как заплачет. Даже сквозь одеяло слышно было.

Ну, правда, под столом он недолго просидел. Выскочил наружу, вид самый дикий, и тут я ему на глаза попался — ну, он на меня и набросился. Гонял, размахивая складным ножом, кругами, называл Ангелом Смерти и орал, что вот он меня сейчас убьет и больше я за ним приходить не буду. Я просил его перестать, кричал, что я Гек, но он только смеялся, да так визгливо, и ревел, и ругался, и все гонялся за мной. Один раз я проскочил у него под рукой, но он успел вцепиться сзади в мою куртку, — я уж подумал, что тут-то мне и конец придет, но все-таки вывернулся из куртки, только тем и спасся. Вскоре он опять утомился, плюхнулся на пол спиной к двери и сказал, что отдохнет минутку, а там уж меня и убьет. Потом сунул под себя нож, объявил, что вот он сейчас малость поспит, сил наберется, и тогда посмотрим, чья возьмет.

Ну и заснул, быстро. Я подождал, потом взял старый продавленный стул, залез на него, стараясь, чтоб вышло как можно тише, и снял со стены ружье. Сунул в дуло шомпол — проверить, заряжено ли, — положил ружье на бочонок с репой, дулом к папаше, а сам уселся за бочонком и стал ждать, когда папаша зашевелится. И как же медленно и тихо тянулось время.

— Вставай! Что это тебе в голову взбрело?

Я открыл глаза, поозирался, пытаясь понять, где нахожусь. Уже и солнце взошло, а я все еще крепко спал. Папаша стоял надо мной, вид у него был недовольный, больной. Он говорит:

— Ты зачем ружье взял?

Я понял, что о своих вчерашних подвигах он ничего не помнит, и сказал:

— В дверь кто-то ломился, вот я и сел в засаду.

— А меня чего не растолкал?

— Так я попробовал, не вышло, я вас даже с места сдвинуть не смог.

— Ну ладно. Хватит лясы точить, сходи-ка, посмотри, нет ли на закидушках рыбы на завтрак. Я тут задержусь на минутку.

Он отпер дверь, и я побежал на берег реки. А там увидел, что по реке плывут, посверкивая корой, ветки деревьев и все такое, это значит вода начала прибывать. И подумал, как хорошо было бы оказаться сейчас в городе. Июньский паводок всегда мне удачу приносил, потому что, когда вода поднимается, по ней какая только древесина ни плывет — бревна от плотов, иногда целая дюжина бревен, еще связанных — только и дела остается, что вылавливать их да продавать лесным складам или лесопилке.

Я прошелся вверх по берегу, поглядывая одним глазом, не появился ли папаша, а другим — не принесет ли вода чего-нибудь полезного. И очень скоро увидел челнок, да такой красивый — футов в тринадцать-четырнадцать длиной и идет по воде шустро, что твоя утка. Я прямо в одежде прыгнул с берега в воду, как лягушка, и поплыл к челноку. Я, правда, думал, что в нем залег кто-нибудь, люди часто так делают, простаков дурачат — подплывет такой к лодке, ухватится за борт, а хозяин вскочит и ну хохотать. Но на этот раз ничего подобного не произошло. Челнок унесло откуда-то паводком, тут и сомневаться не приходилось, и я забрался в него, и погреб к берегу. Гребу и думаю: старик обрадуется, увидев эту штуковину, она, небось, долларов десять стоит. Однако, когда я подошел к берегу, папаши видно еще не было, так что я завел челнок в закрытое со всех сторон ивами и диким виноградом устье ручья и мне пришла в голову новая мысль: чем удирать в лес да ноги трудить, спущусь-ка я по реке миль на пятьдесят и устрою там постоянный лагерь.

До лачуги от этого места было рукой подать и мне все время казалось, что сюда мой старик идет, и все же, челнок я спрятать успел, а выглянув из-за ив, увидел папашу, который стоял на тропе и целился в какую-то птицу. Стало быть, ничего он не заметил.

Когда он подошел ко мне, я уже старательно тянул из воды закидушку. Он малость поругался на то, что я копаюсь, однако я сказал, что свалился в реку, это меня и задержало. Я же понимал, он заметит, что я весь мокрый, расспрашивать начнет. В общем, сняли мы с донок пяток сомов и вернулись в лачугу.