Роберт Стоун - В зеркалах

На этот раз они меня на пушку не возьмут, решил Рейнхарт; он продержится до человеческого голоса. Он подошел к стенному шкафу, надел грязную белую рубашку и не торопясь стал завязывать галстук по последним указаниям журнала «Эсквайр», а за дверью ладони все выбивали дробь с вариациями и повторами.

— Да катись ты, — радостно сказал Рейнхарт.

Душ всегда их раздражал. Если в первые минуты им не ответишь, они воображают, что ты повесился в шкафу; такой вариант их, в общем, устраивал.

— Но я не мертвый, — сказал Рейнхарт своему отражению в зеркале; бриться было уже некогда. — Я только ранен. Друзья, на помощь, я ведь только ранен[7].

Он не висит на перекладине в шкафу. Сегодня — нет.

— Черт бы вас побрал! — крикнул голос за дверью. — Эй, как вас, Рейнхарт, откройте, слышите?

Виктория! Победа! Он выключил душ, неторопливо подошел к двери и внезапно распахнул ее перед небольшим тощим человечком, который тотчас же пригнулся в позе боксера — надо полагать, веса петуха. Трудно сказать, белый он, негр или индеец — он был одет в форму цвета здешних затоптанных ковриков, а лицо его сливалось с цветом стены; это был словно бы дух гостиницы «Сильфиды».

— Здорово наловчился, — сказал ему Рейнхарт.

Человечек, не разгибаясь, быстро извернулся и уставил на Рейнхарта испепеляющий взгляд, который как-то не вязался ни с обстоятельствами, ни с его возможностями.

— Вас требуют вниз, — сказал он.

— Ладно.

— Вы должны восемнадцать пятьдесят. Мне велели поставить ваш замо́к на предохранитель, пока вас не было, но я этого не сделал.

— Вот спасибо, — сказал Рейнхарт.

— Угу, — произнес коридорный. — Я принес вам в номер три бутылки, а вы не дали мне на чай. Да еще бегал через улицу в бар за льдом и ждал, пока его наколют, и за это вы не дали мне ни шиша.

— Какой еще лед?

— Обыкновенный, — сказал коридорный и, выбросив руку, как для апперкота, сунул ему под нос клочок бумаги. — Вот!

Рейнхарт вынул из бумажника два доллара и дал ему. Коридорный пересчитал их несколько раз. Один-два. Один-два.

— Если не нравится, — сказал Рейнхарт, — давай обратно.

На какое-то мгновенье ему показалось, что коридорный сейчас двинет его кулаком, но тот повернулся и пошел.

— Гостиницы вам не по карману, — сказал коридорный, обернувшись через засаленное, обшитое галунами плечо. — Нечего лезть в гостиницу, если вам не по карману.

— Как-то не сообразил, — ответил Рейнхарт и захлопнул дверь.

Коридорный пошел к лифту; Рейнхарт слышал его шаркающие шаги и протяжный голос:

— Лучше сразу идите вниз, улизнуть не пытайтесь, черного хода нет.

Вот так, подумал Рейнхарт. Вот так. Но он совершенно не помнил, где он был, кроме кино. Двадцать четыре доллара — минус эти два. А было шестьдесят. Обручального кольца тоже нет: он рассеянно потер безымянный палец. Постой-ка, — наверно, он был под дождем? Пиджак и брюки влажные, с брызгами грязи. И трамваи… В каком-то туманном, ноющем уголке его мозга проплыл, кренясь из стороны в сторону, трамвайный вагон с мокрыми стеклами. Рейнхарт вынул бумажник, заглянул во все его отделения, обшарил карманы: быть может, найдется какая-то закладная квитанция. Но кроме билетов в кино — их было четыре или пять — и невразумительных клочков бумаги, он ничего не обнаружил. Тогда он уложил чемодан, как всегда, на всякий случай заглянул под кровать, спустился вниз и отдал портье восемнадцать пятьдесят.

— Приезжайте к нам еще, — сказал коридорный ему вслед.

— Только к тебе лично, — ответил Рейнхарт; на улице его обдало холодом.

По его подсчетам, у него осталось три доллара и двадцать четыре цента — ни кольца, ни часов; только утюг, а утюги не везде принимают в заклад. «Что ж, — думал он, сходя с тротуара, чтобы перейти улицу Дриад, — жизнь не кончается, если у тебя всего три доллара и утюг. Нет. Просто жизнь начинается всерьез».

Где-то опять вызванивали куранты, часы на угловом банке показывали половину пятого. Переходя мостовую, Рейнхарт подумал, что ему, кажется, стало лучше, но на полпути улица вдруг странно изменилась. Фасады домов стали ненастоящими, пешеходы на тротуарах, их лица, водоворот уличного движения в лучах предвечернего солнца — все было ненастоящим; все было нарисовано на цветном стекле и подсвечивалось электролампами. Рейнхарт остановился посреди мостовой, глядя на проезжавшие машины; они двигались как маленькие японские самолетики, которых он мальчишкой расстреливал в игровых автоматах: они пикировали прямо на него, он палил по ним из пугача, и за ними мелькали вспышки красного, белого, фиолетового света, но на самом деле ничего там не двигалось, потому что это была только электросветовая иллюзия за два цента; и сейчас все вокруг него было как тогда. «Подожди, дружок, — сказал себе Рейнхарт, — не спеши, и примем по одной напротив… По маленькой желтенькой. И хорош». Он пошел дальше и уже подходил к обочине тротуара, как вдруг, неизвестно почему, почти впритык к нему остановился «тандерберд»; он услышал визг тормозов и, опустив взгляд, увидел эмблему с крылышками над радиатором, чуть не долбанувшим его в поясницу. Сидевший за рулем человек в стальных очках что-то кричал про раззяв, которые шляются где попало.

— Кто из нас мультик, папаша? — спросил его Рейнхарт.

«Я мультик, — подумал он. — Я Утенок Дональд, хожу в техниколоре, хотя должен был бы в черно-белом». Водитель был не из мультика, иначе у него были бы собачьи уши и белые перчатки, а изо рта — пузырь со звездочками, вопросительными знаками и прочей дребеденью. Ступив на тротуар, он поднял глаза и, успев заметить, что в киношке уже идет «Я — беглый каторжник»[8], внезапно почувствовал, что голова его наливается страшной тяжестью, взглянул вниз и увидел, что ноги его стали толщиной в спичку и о том, чтобы устоять на них, не может быть и речи. Он ощутил, как голова его стукнулась о тротуар; откуда-то донесся долгий, пронзительный и, отметил он про себя, несколько театральный крик.

«Благодарю вас, леди», — подумал Рейнхарт.

Он лежал на тротуаре, и перед ним плыла длинная панорама пологих гор из зеленого фетра, а над ним — тучи черных птиц, которые устремились вниз, на него, оглушительно хлопая крыльями. Он пробил головой черную стаю и вынырнул на солнечный свет.

— У него чемоданчик, — сказал кто-то; мужчина и женщина подняли его и прислонили к гидранту.

— Ну да, я шляюсь где попало, — сказал им Рейнхарт.

— О’кей, — сказал мужчина, — вот ваш чемоданчик.

Они ушли, и Рейнхарт, сидя верхом на гидранте, взял под мышку чемодан и огляделся. С другой стороны улицы глазела на него кучка людей; из-за манекенов в витрине выглядывали продавцы; кассирша кинотеатрика из своей сине-красной кабинки уставилась на него немигающим птичьим взглядом. «Друзья, на помощь, я ведь только ранен».

Рейнхарт встал и вознамерился было идти дальше по улице Дриад, но тут он увидел небольшого смуглого человечка. Вот с чего опять началась чертовня, вспоминал он потом, — с человечка в синем парусиновом комбинезоне; как только он его увидел, все опять начало странно изменяться. Рейнхарт заметил его за тридцать шагов; человечек прошел мимо изображения Пола Муни, мимо витрины дешевой парикмахерской — он был стройный, узкобедрый, шагал быстро, седые космы падали ему на уши, в углах губ кровь и слюна, оскаленный рот открывал редкие желтые зубы, и яркие черные глаза не отрывались от глаз Рейнхарта. И Рейнхарт оцепенело — как кольриджевский Брачный Гость[9] перед Старым Мореходом — стоял, держа в руке чемодан, пока человечек в синем комбинезоне не остановился прямо перед ним, и все уже опять стало ненастоящим, как раскрашенные картинки на стекле, и свет стал ненастоящим, и Рейнхарт смотрел на старичка, приоткрыв рот, уже точно зная заранее, что тот ему скажет, и, как бы вторя ему, шевелил губами, когда он заговорил, и дома за его спиной уже заполыхали красным, белым, фиолетовым светом.

А человек в синем парусиновом комбинезоне произнес:

— Теперь ты знаешь, что такое страх, мальчуган.

Рейнхарт, которого уже била такая дрожь, что он не мог удержать чемоданчика, переспросил:

— Что?

И, словно пластинка, таким же точно тоном, седой человечек повторил:

— Теперь ты знаешь, что такое страх, мальчуган.

Рейнхарт быстро отвел глаза, изо всех сил стараясь унять дрожь, но не мог, как не мог побороть желтый, липкий страх, который растекался по телу, по венам, по рукам и ногам, подкатывая к горлу и заволакивая мозг картинками и страшными цветными огнями. Еще страшнее было смотреть на улицу, потому что теперь он видел то, чего обычно не замечаешь: кружили люди с оскаленными зубами, и над всем ощущалось и слышалось хлопанье крыльев. Закрыл глаза — не помогло: картинки замелькали, как в книжечке, которую пропускаешь под пальцем, чтобы получилось кино. И кино всегда застревало на четкой картинке: дед ночью входит в комнату, а пижамные штаны на нем пропитаны кровью. Рейнхарт открыл глаза, и его так трясло, что пальцы попадали на тротуар и разбились, как стеклянные клавиши рояля. Весь в холодной испарине, он сумел поднять немыслимо тяжелый чемодан и протащить вперед, мимо старичка в синем. Он заплакал, слезы и пот душили его. «Перестань, перестань, перестань», — твердил себе Рейнхарт, пока не ушел с середины тротуара, где его обтекали люди; он заставил себя в упор взглянуть на старика в синем комбинезоне, но у того глаза уже стали тусклыми, он весь съежился и, что-то бормоча, бочком отходил в сторону. «Но он же сказал это, — подумал Рейнхарт, — он же сказал мне про страх, а сейчас он с виду просто старый алкоголик и, наверно, подошел просто поклянчить денег. Дурья твоя башка, ничего он тебе не говорил. Ни слова».