Шарлотта Бронте - Учитель

Фрэнсис видела всю эту сцену из окна; она не вышла к нам сразу, опасаясь своими эмоциями поставить меня в еще более затруднительное положение, но теперь она готова была принять у меня Виктора. Она усадила его к себе на колени и нежно обняла; сначала она утешала его лишь поцелуями, взглядом и мягким материнским объятием; когда же мальчик перестал плакать, Фрэнсис сказала, что Йорк умер без малейших страданий, но что, если бы ему дали умереть своей смертью, конец его был бы ужасен; далее она стала уверять Виктора, что я вовсе не жесток (а эта мысль, казалось, причиняла особую боль бедному мальчику), что, напротив, именно из любви к Йорку и к нему я так поступил и теперь у меня сердце разрывается, оттого что мой сын так горько плачет.

Виктор не был бы истинным сыном своего отца, если б эти объяснения и доводы, произнесенные с такой проникновенной нежностью, сопутствуемые ласками столь мягкими и взорами, исполненными сочувствия, не произвели на него ожидаемого эффекта. Все это в самом деле подействовало на Виктора: он успокоился и, положив голову на плечо матери, некоторое время тихо сидел, прижавшись к ней. Затем, неожиданно подняв голову и заглянув матери в глаза, он попросил повторить, что Йорк действительно даже не почувствовал боли и что я не был с ним жесток; Фрэнсис исполнила его просьбу, и Виктор, снова успокоившись, прильнул щечкой к ее груди и затих.

Через пару часов он пришел ко мне в библиотеку, спросил, прощен ли он, и выразил желание помириться. Я притянул мальчика к себе и, приобняв, долго разговаривал с ним; в продолжение этой беседы я открыл для себя такие мысли и чувствования в своем сыне, которые мог только поощрять. Увидел я в нем, кстати, и некоторые признаки хансденовского «славного парня» — искорки того духа, что может выплеснуться через край, как шипучее игристое вино, и который способен разжечь чувства до всеразрушаюшего пламени страстей; однако в глубине души его я отыскал и здоровые, развивающиеся зародыши сострадания, любви, преданности. Я обнаружил в саду его внутреннего мира пышную поросль достойных качеств — рассудительности, чувства справедливости, силы духа, — которые, ежели не погибнут, непременно дадут в будущем богатый урожай. Потому я с удовлетворением и гордостью запечатлел поцелуй на широком, открытом лбу его и на щеке, все еще бледной от переживаний и слез, и отпустил Виктора окончательно успокоенным.

Тем не менее на следующий день я видел, как Виктор-лежал на могиле Йорка, закрыв лицо руками; не один месяц он пребывал в тоске и меланхолии и больше года не хотел и слышать о том, чтобы завести другую собаку.

Учение дается Виктору очень легко. В скором времени он отправится в Итон, и, подозреваю, первые два года будут для него невыносимо тяжелыми: разлука со мной, с матерью, с родным домом будет терзать его сердце мучительно щемящей болью; затем вряд ли придется ему по душе принятая там подчиненность младших учеников старшим. Впрочем, жажда знаний, соперничество в учении, стремление к успехам и победы сумеют расшевелить его и со временем щедро вознаградят.

Между тем меня преследует сильное искушение задержать тот час, что оторвет от меня единственное дитя, мою единственную ветвь и посадит далеко от меня, и когда я говорю об этом Фрэнсис, то вижу в ней столько страдания, будто речь идет о каком-то чрезвычайно опасном предприятии, при одной мысли о котором все существо ее содрогается, но от которого воля не позволит отступить.

Как бы то ни было, шаг этот должен быть и будет сделан, потому что Фрэнсис хотя и не сделает из сына «тюрю», но, безусловно, приучит его к исключительной деликатности, снисходительности, бездонной нежности — ко всему тому, чего он не встретит по отношению к себе ни от кого другого. Мы оба видим в Викторе нечто поразительно пылкое и мощное, что то и дело выбрасывает наружу зловещие искры; Хансден называет это духом и утверждает, что обуздать его никак не удастся. Я же склоняюсь к тому, что это отголосок первородного греха, и что если из Виктора это не выбить, то, несомненно, можно эту силу усмирить, а любые физические или моральные страдания будут тому способствовать, ибо постепенно укрепят в мальчике самообладание.

Фрэнсис никак не называет это «нечто», так отличающее характер сына, но когда оно проявляется порою в диком блеске глаз, в скрежете зубовном, в яростном восстании чувств против разочарования, неудачи, обиды или мнимой несправедливости, Фрэнсис прижимает мальчика к груди или уводит куда-нибудь поговорить наедине; она рассуждает с ним, как заправский философ, а Виктор всегда податлив на резонные доводы; убедив сына, она устремляет на него взгляд, исполненный любви и нежности, чем Виктора можно покорить окончательно.

Но явятся ли мягкое урезонивание и любовь тем оружием, каким в будущем мир встретит неистовство его порывов? О нет! За этот огонь в черных глазах, за грозовые тучи на его красивом лбу, за твердость на сжатых губах сын наш когда-нибудь получит тычки вместо уговоров и вместо поцелуев — пинки; и тогда немая ярость и боль будут терзать его душу и плоть, доводя до умопомрачения, тогда он претерпит суровые, но благородные и достойные испытания, из которых, я верю, выйдет мудрее и выше.

Сейчас я вижу его из окна — Виктор стоит рядом с Хансденом, который восседает на стуле под буком и, возложив длань на плечо отрока, Бог знает какие вливает в него мысли и наставления. Виктор улыбается и внимает Хансдену с явным интересом — когда лицо его озаряется улыбкой, он больше чем когда-либо походит на мать, но, к сожалению, сияние это пробивается так редко!

Виктор относится к Хансдену с уважением и явным предпочтением, весьма глубоким и сильным и определенно куда более категорическим, чем я когда-либо питал к этой личности. Фрэнсис с немалой тревогой наблюдает развитие их отношений; в то время как сын ее опирается на хансденовские колени или придерживается за его плечо, Фрэнсис кружит вокруг них, как голубка, защищающая своего птенца от парящего над ними ястреба; она говорит, что лучше б у Хансдена были свои дети — тогда бы он почувствовал, сколь опасно пробуждать в них гордыню и потворствовать слабостям.

Вот Фрэнсис подходит к окну в моей библиотеке и, отстранив заглядывающую в него ветку жимолости, сообщает, что чай готов; видя, однако, что я и не думаю прерываться, она приходит ко мне и, приблизившись сзади, тихо кладет руку мне на плечо:

— Monsieur est trop appliqué.[168]

— Скоро освобожусь.

Фрэнсис придвигает стул и, устроившись на нем, терпеливо ждет, пока я закончу; присутствие ее отрадно для меня, как запах свежего сена и пряный аромат цветов, как переливы зари и летняя умиротворяющая тишина вечернего часа.

Но вот я слышу шаги Хансдена; он возникает в окне, бесцеремонно отодвинув от него жимолость и потревожив при этом пару пчел и бабочку.

— Кримсворт! Я повторяю: Кримсворт! Миссис, заберите у него перо и заставьте поднять голову.

— А, Хансден? Я слышал, вы…

— Вчера был в К***. Ваш братец делается богаче Креза за счет спекуляций железнодорожными акциями; еще я узнал от Брауна, что мсье и мадам Ванденгутены и Жан Батист намерены приехать повидать вас в следующем месяце. Пишет он также и о мсье и мадам Пеле: мол, союз их в смысле супружеской гармонии не самый лучший в мире, но в деле своем они «on ne peut mieux»,[169] каковое обстоятельство, он заключает, будет достаточным утешением для обоих и компенсацией за все семейные невзгоды. Кстати, почему бы вам не пригласить чету Пеле в ***шир, Кримсворт? Мне бы так хотелось увидеть вашу первую пассию Зораиду. Миссис Кримсворт, не ревнуйте слишком, но он любил эту особу до безумия — я знаю это как факт. Браун сообщает, что теперь она весит где-то двенадцать стоунов, — вы понимаете, что вы упустили, мистер Учитель! Ну, а теперь, господа, если вы не собираетесь идти к столу, мы с Виктором приступим к чаю и без вас. — Папа, пойдемте!

Вздернутый, курносый (фр.).

Пансион для девиц (фр.).

Приходящие ученицы (фр.).

Fin — тонкий, изысканный; spirituel — остроумный, умный (фр.).

Господа, приготовьте книги для чтения (фр.).

На английском или французском, мсье? (фр.)

На английском (фр.).

Начинайте! (фр.)

Здесь: достаточно! (фр.)

Какой ужас! (фр.)

Слушайте, господа! (фр.)

На сегодня все, господа; завтра мы возобновим чтение и, надеюсь, все будет хорошо (фр.).