Стефан Жеромский - Верная река

– Так у вас есть отец?

– Да, есть. Он был тут целых двадцать два года управляющим в Нездолах у моего дяди Рудецкого, с тех пор как вернулся из Сибири. Отец в ту революцию[7] служил вахмистром в конных егерях и угодил в Сибирь.

– А мама ваша еще жива?

– Мама умерла, когда мне был один год, значит, двадцать два года тому назад, нет, простите, двадцать один…

– О, вы убавляете себе годы…

– А вы прикажете прибавлять? Но я и не думаю убавлять.

Помолчав минуту, она сказала не то с гордостью, не то с некоторым смущением, как говорят об интимных семейных делах и мелочах, представляющих интерес только для близких:

– А вы знаете, у моего отца всего шесть пальцев на двух руках.

– Почему?

– Пулей оторвало в бою под Длугоседлом, как раз когда он целился, прижав ружье к лицу. Вот ему оторвало два пальца тут и тут. Так смешно, когда он умывается…

Она сложила руки и показала.

– И ваш отец оставил вас здесь одну?

– Оставил. Потому что для патриота поляка самое главное родина, а потом – семья… – высокопарно изрекла она общеизвестные мудрые слова.

– Что же вы делаете, когда сюда являются солдаты? Или они сюда не заходят?

– Ну да! Не заходят! Хорошо, если хоть одну ночь их нет. А нет солдат, приходят повстанцы. Уйдут наши, опять – солдаты.

– И вы всегда одна?

– Со мной ведь Щепан.

– Этот старый дед?

– Хоть он и стар, но очень умен, его не проведешь. На каждый случай есть у него мужицкая хитрость, свой верный способ. Кроме того, скажу вам, князь, что он не трус. Собственно говоря бояться-то он боится, будет дрожать от страха, как осиновый лист, но никогда не удерет и в тот момент, когда нужно выстоять, – а он один знает, когда это надо, – наверняка не выдаст и все возьмет на себя. Сто раз его выгонят, а он все равно будет стоять за дверью, прислушиваться и ждать. Стоит мне только повысить голос, он тут как тут. Если на меня нападут, будет защищать до последнего вздоха. Он очень надежный. Впрочем, на худой конец у меня есть еще один защитник.

– Какой же?

– А вот… – улыбаясь сказала она и вытащила из кармана широкого платья двухзарядный пистолет.

– Кто вам дал его? – спросил Одровонж.

– Отец.

– И это вся защита, какую он вам оставил?

– Отец сказал мне, что это на крайний случай, если на меня нападут. И прежде всего он приказал мне защищать до последней минуты достоинство польской женщины.

– Достоинство польской женщины?…

– Вы думаете, князь, что это пустые слова? А я уже не раз убеждалась, что это не так. И еще скажу я вам кое-что по секрету, вас это успокоит. У меня здесь есть сообщница. Но это надо держать в строгой тайне, иначе нам несдобровать.

– Я буду хранить тайну…

– Ну, так слушайте. В открытом поле, с четверть версты от усадьбы, стоит корчма на перекрестке дорог. Принадлежит она евреям. Раньше, когда еще в Нездолах работала винокурня, они брали в имении водку. Сейчас берут ее в другом месте и зарабатывают вообще чем попало, но главным образом тем, что сбывают краденых лошадей куда-нибудь подальше. Такие ходят слухи, сама я этого наверное не знаю. Впрочем, сейчас правды все равно не узнаешь, – все валят на повстанцев. Стоят, к примеру, какие-то лошади в корчме и вдруг исчезают. Говорят, увели повстанцы… Их там много, евреев, в этой корчме. Есть среди них одна евреечка лет четырнадцати-пятнадцати. Зовут ее Ривкой. Забавно выглядит это чучело при дневном свете. Не мылась она года четыре, космы на голове свалялись, оборванная вся, грязная.

– Точь-в-точь, как я вчера…

– Чуть похуже, только не окровавленная. Когда Шапся, старший корчмарь, арендовал коров в усадьбе, эта Ривка приходила каждое утро мерить молоко. Мне тоже приходилось вставать на рассвете и идти к коровам. Я с ней от скуки болтала о всякой всячине. Иной раз что-нибудь дарила ей, а то летним вечером постучусь к ней в корчму, и мы украдкой отправлялись побегать босиком по берегу реки, в тумане, по мокрой от росы некошеной траве. Вашу княжескую милость возмущает, что я снисходила до этой еврейки.

– Боже упаси, нет!

– Вполне откровенной я с ней не была, но она умеет хранить секреты и предана мне как собака. Иногда мы сговаривались с ней пойти по дикую малину и ежевику вон на эту горку за Нездолами. Она всегда шла за мной и слушала, что я говорю. Как я, так и она, у меня переменится мнение и у нее вслед за мной. Что мне нравится – нравится ей, а что мне не любо – и ей противно. Бывало, я начну что-нибудь напевать, она вторит мне слово в слово, точь-в-точь, и до того забавно, что можно со смеху лопнуть. Я даже рот рукой прикрывала, чтобы ее не обидеть. Иногда я нарочно пела какие-то невероятные глупости, сочиняла всякую ерунду, чтобы она повторяла. Словом, эта самая Ривка стала моей подругой. Но такой, знаете, настоящей. И вот, куда бы ночью ни направлялось войско, корчмы ему не миновать – потому что она стоит на перекрестке больших дорог. И если расспрашивают о дороге в Нездольскую усадьбу, Ривка задним ходом через всякие там еврейские каморки, сени, пристройки, помойки, навозные кучи, дикую горку, овраги и сад мчится во весь дух ко мне. Если в усадьбу идут повстанцы, она стучит вот в это окошко три раза, если солдаты – четыре. Я тогда в кухню, бужу Щепана, и, притаившись в потемках, мы ждем. И только когда начнут ломиться в дверь, колотить прикладами, стучать в окна, Щепан идет открывать. Но мы по крайней мере знаем уже, с кем имеем дело. Вы меня понимаете, ваше сиятельство?

– Понимаю, хотя сейчас очень болит нога. Только давайте условимся раз навсегда насчет княжеского титула: он никуда не денется и повторять его всякий раз не надо.

– Князь, разве вы такой, как это говорится, демократ?…

– Нечто в этом роде.

– Ладно, давайте попросту. Дело в том, что как раз сейчас, когда вы здесь лежите, Ривка очень нужна. Не так ли?

– Ох, верно.

– Ведь они каждый раз обыскивают весь дом, не щадя и моей постели. Перетряхивают все. Бывает, какой-нибудь там устыдится, велит только поверху взглянуть, а попадаются и такие, которые нарочно, с шуточками заглядывают во все укромные местечки.

– Как же нам быть, если они явятся?

– По стуку Ривки мы будем знать, кто жалует к нам. Если четыре стука, придется Щепану взвалить вас себе на спину и унести из дому на сеновал.

– Нелегко ему это будет!

– Ничего. Старик справится. Тут вот и пригодится ваш княжеский титул. Мы втолкуем Щепану, что вы на самом деле ясновельможный пан и богач.

– Богач – не богач, но моя семья его щедро вознаградит за это.

– Ну, конечно. Ça ira.[8]

– По-итальянски вы не говорите, зато по-французски…

– Да, я училась в пансионе у монашенок в Ибрамовицах. Немного не доучилась, отец приказал вернуться и заняться хозяйством. Впрочем, надо признаться, что особой симпатии я к Ибрамовицам не питала… Я все болтаю с вами, а у вас с утра еще и маковой росинки во рту не было. Я сейчас принесу горяченькой каши, а то эта совсем остыла и превратилась в клейстер. Может быть, Щепану удалось даже раздобыть у евреев капельку молока, только козьего… – смущенно добавила она и ушла из комнаты.

Возвратясь, она нашла своего гостя погруженным в тяжелый горячечный сон. Она подошла к нему на цыпочках и стала осматривать повязку. Кое-где просочилась сквозь бинты кровь. Подушки и простыни были запятнаны кровью. Жаль стало девушке своей постели, но и этого верзилу, именовавшего себя князем, тоже было немного жалко. Больно было видеть, как эти правильные черты лица, этот прямой точеный нос, эта благородная голова изуродованы ранами. Она тихонько сидела в уголке, вздыхая над превратностями судьбы, пока он не очнулся. Тогда она заставила его проглотить несколько ложек теплой каши, правда, без обещанного молока, зато теплой. Он снова бесконечно извинялся за причиняемые неприятности. Эти постоянные извинения наконец рассердили ее. Чтобы раз навсегда покончить с этим, она заявила:

– Я вам, ваше сиятельство, уже объясняла, что с тех пор, как вы здесь, мне легче дышится.

– Вольно вам шутить…

– Хороши шутки! Если бы вы только знали, что здесь творится по ночам, вы бы так не говорили.

– Что же здесь творится?

– Не так-то это легко рассказать…

– Сюда приходят солдаты?

– Это своим чередом, а еще…

– Что же еще?

– Ведь вы видели, какой это большой дом?

– Мельком, вчера мне было не до тою.

– Здесь восемнадцать комнат. Есть большие и маленькие. В том числе три зала. Самый большой во всю ширину дома – в том конце в каменном его крыле. И во всей этой громадине – я одна.

– Вам страшно здесь?

– Вы мужчина и вам, конечно, не страшно. Ну, а потом, вы всего не знаете…

– Чего же, собственно, здесь надо бояться?

– Видите ли, в чем дело… – придвигая стул к кровати, очень тихо, почти шепотом начала она: – Прежде, давно это было, после той революции, здесь жили два брата Рудецкие. Хозяйничали они сообща. Ведь тут было девять фольварков, винокурня, лесопилки, табуны, коровы, словом хозяйство было большое. Старший брат Доминик, которого уже нет в живых, служил раньше в войске. Должна вам сказать, что он тоже был влюблен в мою тетушку, прежде чем она вышла замуж за его брата, Павла, который сейчас в тюрьме.