Михаил Салтыков-Щедрин - Помпадуры и помпадурши

Через двенадцать дней я был уже на берегах Сены и, вновь благосклонно принятый монсеньёром Мînà на службу, разгуливал по бульварам, весело напевая:

«La question d’Orient. Le plus sûr moyen d’en venir а bout». Par un Observateur impartial. Leipzig. 1857. («Восточный вопрос. Вернейший способ покончить с ним». Соч. Беспристрастного наблюдателя. Лейпциг. 1857.)[176]

«Хочу рассказать, как один мой приятель вздумал надо мной пошутить и как шутка его ему же во вред обратилась.

На днях приезжает ко мне из Петербурга К***, бывший целовальник, а ныне откупщик и публицист. Обрадовались; сели, сидим. Зашла речь об нынешних делах. Что и как. Многое похвалили, иному удивились, о прочем прошли молчанием. Затем перешли к братьям-славянам, а по дороге и «больного человека» задели. Решили, что надо пустить кровь. Переговорив обо всем, вижу, что уже три часа, время обедать, а он все сидит.

– Расскажи, – говорит, – как ты к черногорскому князю ездил?

Рассказал.

– А не расскажешь ли, как ты с Палацким познакомился?

Рассказал.

– Так ты говоришь, что «больному человеку» кровь пустить надо?

– Непременно полагаю.

– А нельзя ли как-нибудь другим манером его разорить?

– Нельзя. Водки он не пьет.

Бьет три с половиной, а он все сидит. Зашла речь о предсказаниях и предзнаменованиях.

– Снилось мне сегодня ночью, что я в гостях обедаю! – вдруг говорит К***.

Или, другими словами, прямо навязывается ко мне на обед. В величайшем смущении смотрю на него, тщусь разгадать: какие еще новые шутки он со мной предпринять выдумает? Ибо, как человек богатый, он может предпринять многое такое, что другому и в голову не придет. Однако делать нечего; следуя законам московского хлебосольства, решаюсь покориться своей участи.

– Дома, говорю, у меня ничего не готовлено, а вот в Новотроицкий, коли хочешь…

Сказал это и испугался.

– В Новотроицкий так в Новотроицкий, – говорит. – Только, чур, на твой счет. Мне, брат, сегодня такая блажь в голову пришла: непременно на твой счет обедать хочу.

Делать нечего, поехали.

Выпили по рюмке очищенного и съели по небольшому кусочку ветчины. Мало. А между тем, по непомерной нынешней дороговизне, вижу, что уже за одно это придется заплатить не менее пятнадцати копеек с брата.

Тогда я счел, что с моей стороны долг гостеприимства уже исполнен и что засим я имею даже право рассчитывать, что и он свой долг выполнит, то есть распорядится насчет обеда. Ничуть не бывало. Уже рассказал я ему и о том, как я у Ганки обедал, и о том, как едва не отобедал у Гоголя, – а он все смеется и никаких распоряжений не делает. Тогда, дабы уничтожить в душе его всякие сомнения, я позвал полового и спросил у него счет.

– А обедать-то как же? – спросил меня К***.

– Я, с своей стороны, сытёхонек! – ответил я, едва, впрочем, скрывая терзавший меня голод.

Тогда он, весело расхохотавшись, сказал:

– Ну, брат, вижу, что тебя не победишь! Веришь ли, всю дорогу, из Петербурга ехавши, я твердил себе: не все мне его кормить! Пообедаю когда-нибудь я и на его счет! Вот те и пообедал!

Затем, когда недоразумение между нами кончилось, засели мы за стол, причем я, из предосторожности, завесил себе грудь салфеткою.

Подавали: селянку московскую из свежей осетрины – прекрасную; котлеты телячьи паровые – превосходные; жареного поросенка с кашей – отменнейшего.

Зная исправность моего желудка, я ел с таким расчетом, чтоб быть сытым на три дня вперед.

Наевшись, стали опять беседовать о том, как бы «больного человека» подкузьмить; ибо, хотя К*** и откупщик, но так как многие ученые его гостеприимством во всякое время пользуются, то и он между ними приобрел некоторый в политических делах глазомер.

Прикидывали и так и этак. Флотов нет – перед флотами. Денег нет – перед деньгами. Все будет, коли люди будут; вот людей нет – это так.

Сидим. Повесили головы.

Однако ж, когда выпили несколько здравиц, то постепенно явились и люди.

– Как людей нет! кто говорит, что людей нет! да вот его пошлите! его! Гаврилу! да! – кипятился К***, указывая на служившего нам полового.

И затем, разгорячаясь по мере каждой выпитой здравицы, он в особенности начал рекомендовать мне некоего N-ского помпадура, Петра Толстолобова, как человека, которому даже и перед Гаврилой предпочтение отдать можно.

– Это такой человек! – кричал он, – такой человек! географии не знает, арифметики не знает, а кровь хоть кому угодно пустит! Самородок!

– Поди он, чай, и в Стамбул-то доехать не сумеет! – усомнился я.

– Не сумеет – это верно!

Задумались. Стали прикидывать, сколько у нас самородков в недрах земли скрывается: наук не знают, а кровь пустить могут!

– Одна беда – какими способами его в Стамбул водворить! Флотов нет! денег нет! – восклицал К***.

– Чудак ты, братец! сам же сейчас говорил, что флотов нет – перед флотами!

– Кто говорил, что флотов нет? я, что ли, говорил, что флотов нет? Никогда!! Я говорил…

Выпили еще здравицу и послали Палацкому телеграмму в Прагу. Заснули.

В 12 ночи проснулись.

– Я, – говорит К***, – удивительнейший сон видел!

И рассказал мне, что во сне ему представилось, будто бы Толстолобов уж водворен в Стамбуле и пускает «больному человеку» кровь.

– И так, братец, он ловко…

Но я, будучи уже трезв, ответил на это:

– Не всегда сны сбываются, друг мой! Вот ты вчера видел во сне, что в гостях у меня обедаешь, а между тем кто из нас у кого в гостях отобедал? По сему можешь судить и о прочем.

Сказавши это, я вышел из трактира, он же остался в трактире, дабы на досуге обдумать истину, скрывавшуюся в словах моих.

Имеяй уши слышати – да слышит!»

«Как мы везли Ямуцки прынц Иззедин-Музафер-Мирза в Рассею». Писал с натуры прынцов воспитатель Хабибулла Науматуллович, бывший служитель в атель Бельвю (в С.-Питембурхи, на Невским, против киятра. С двух до семи часов обеды по 1 и по 2 р. и по карте. Ужины. Завтраки).[177] Издание Общества покровительства животным.

«В пятницу, на масленой, только что успели мы отслужить господам, прибежал в наш атель Ахметка и говорит: – Хабибулла! можешь учить прынца разум? – Я говорю: могу! – Айда, говорит, в Касимов, бери плакат и езжай в Ямудию!

Езжал Касимов, бирал плакат – айда в Ямудию!

Езжал тамошний сталица. Чудной город, весь из песку. Сичас к прынцу.

– Иззедин-Музафер-Мирза! – говорю, – хозяин атель Бельвю – на самым Невским, против киятра, обеды по 1 и по 2 р. и по карте; ужины, завтраки – прислал мине тибе разум учить – айда в Питембурх!

– Какой такой Питембурх? – говорит.

Смешно мне стало.

– Балшой ты ишак вырос, а Питембурх не знаешь!

Согласилси.

– Айда, – говорит, – тольки учи меня разум, Хабибулла! пажалста учи!

Стали сбираться. Чимадан – нет; сакваяж – нет! Бида!

– Есть ли, – говорю, – по крайности, орден у тебя? Наши господа ордена любят.

– Есть, – говорит, – орден ишак. Сам делал.

– Бери больше, – говорю.

Ехали-ехали; плыли-плыли. Страсть!

Пескам ехали, полям ехали, лесам-горам ехали. Морям плыли, заливам-праливам плыли, рекам плыли, озерам не плыли…

Одначе приехали.

– Какой такой страна? – спрашивал прынц.

– Балшой ты ишак вырос, а такой дурацкой вещь спрашиваешь. Не страна, а Рассея, говорю.

– Учи мине разум, Хабибулла! пажалста учи!

Езжали один город – один помпадур стричал.

– Какой такой человек? – говорил прынц.

– Помпадур, – говорит.

– Бери орден ишак и термалама на халат!

Ишак брал, термалама брал, плечом целовал, ружьем стрелил… бида!

Другой город езжали, – другой помпадур стричал.

– Бери орден ишак и термалама на халат!

Ишак брал, термалама брал, плечом целовал, ружьем стрелил!

Сто верст езжали, тысячу верст езжали – везде помпадур стричали. Народ нет, помпадур есть.

– Хорошо здесь, – говорит прынц, – народ не видать, помпадур видать – чисто!

В Маршанск на машини езжали – машина как свистнет! Страсть! забоялси наш Иззедин-Музафер-Мирза, за живот взялси.

– Умрешь здесь, – говорил, – айда домой, в Ямудию!

Досадно мне, ай-ай, как досадно стало.

– Балшой, – говорю, – ты ишак вырос, а до места потерпеть не можешь!

Слышать не хочет – шабаш!

– Айда домой! – говорит, – риформа дома делать хочу!

Одну тольки станцию на машини езжали – айда назад в Ямудию!

Ехали-ехали; плыли-плыли.

Один город езжали – один помпадур стричал; другой город езжали – другой помпадур стричал.

Ишак давал, термалама не давал. Жалко стало.

– Ай-ай, хорошо здесь! – говорил прынц, – народ нет, помпадур есть – чисто! Айда домой риформа делать!

Домой езжал, риформа начинал.

Народ гонял, помпадур сажал: риформа кончал».

Да будет позволено сказать (лат.).