Жорис-Карл Гюисманс - В пути

— Да, она — наше спасение.

И после минутного молчания игумен продолжал:

— Известно ли вам, сударь, как основывается монастырь? Возьмите, к примеру, наш орден. Ему предлагают владение с окрестными землями под условием их заселить. Что же дальше? Взяв горсточку своих монахов, он засевает ими полученный участок. Но на этом кончается его задача, и семя возрастает одиноко, или, говоря иначе, трапписты, оторванные от материнского дома, сами, без посторонней помощи, должны зарабатывать свое пропитание, добывать себе все необходимое. Вступив во владение этими стенами, мы были так бедны, что нуждались решительно во всем, начиная с хлеба и вплоть до башмаков, но нисколько не тревожились за будущее, зная, что не бывало еще случая в истории монастырей, чтобы Провидение покинуло без помощи аббатства, на Него уповавшие. Мало-помалу начали извлекать из земли наш хлеб насущный, научились полезным ремеслам, сами выделываем теперь себе платье и обувь. Собираем пшеницу в житницы и выпекаем хлеб. С материальной стороны существование наше обеспечено, но душат налоги. Из-за них основали мы фабрику, доход которой улучшается с каждым годом.

Через год-два рухнет здание, нас приютившее, которое нам не на что чинить. Но если Божьим произволением благородные души поддержат нас, то нам удастся, быть может, соорудить настоящую обитель и, верьте, таково наше заветное желание, ибо всем нам в тягость этот сарай с разваливающимися покоями и церковью в виде ротонды.

Игумен замолк, потом вполголоса, как бы говоря с самим собой, продолжал:

— Истинная преграда иноческому призванию — монастырь, обладающий малоотшельническим обликом. По самой природе вещей посвящаемому важно погрузиться в среду, не чуждую привлекательности, почерпнуть утешение под сенью храма, окутанного легким сумраком, и всего лучше это достигается стилем романским или готическим.

— О, еще бы! А велик приток к вам посвящаемых?

— Множество лиц пытается приобщиться к траппистской жизни, но большинство не в силах выдержать требований нашего устава. Пятнадцатидневный искус вполне решает вопрос о телесной пригодности испытуемого, независимо от истинности или призрачности его призвания.

— Питание исключительно одними овощами должно отзываться разрушительно на людях самого крепкого телосложения. Я даже не понимаю, как вы выносите его, ведя такую деятельную жизнь?

— Истина в том, что тело повинуется решимости души. Наши предки свободно выдерживали жизнь трапписта. Сейчас ослабели души. Я вспоминаю свой искус в одном из монастырей Сито. Здоровьем я отличался хилым и, однако, если б^потребовалось, поедал бы камни.

Впрочем, наш устав скоро будет смягчен, — продолжал игумен. И есть страна, которая в случае недорода всегда поставит нам изрядное количество взыскующих. Страна эта — Голландия.

Заметив удивленный взгляд Дюрталя, монах объяснил:

— Да, изобильна мистическая жатва в этом протестантском крае, потому ли, что католицизм там ревностнее, ибо если его и не преследуют, то во всяком случае презирают, и он утопает в лютеранской толпе; или это, быть может, объясняется природой земли, ее пустынными долинами, молчаливыми каналами, тяготением голландцев к жизни созерцательной и мирной. Так или иначе, но цистер-цианские обеты нередки в их малочисленном католическом ядре.

Дюрталь рассматривал трапписта, который выступал, величественный и бесстрастный, в капюшоне, облекавшем его голову, с засунутыми за пояс руками. Глаза мгновеньями загорались под убором капюшона, и мимолетными огоньками вспыхивал на пальце аметист.

Не слышалось ни малейшего шума. В эти часы пустынь погружалась в сон. Дюрталь и игумен шли берегом большого пруда, и лишь воды его жили среди объятых сном лесов, пробужденные луной, которая, сияя на безоблачном небе, осыпала их мириадами золотых рыбок. И лучистая икра, упадавшая с планеты, опускалась, поднималась, трепетала тысячами огненных чешуек, переливчато искрившихся под дыханием ветра.

Игумен замолк, а Дюрталь грезил, одурманенный сладостью ночи. И вдруг вздрогнул. Вспомнил, что завтра в этот час будет в Париже и, смотря на фасад пустыни, словно из-за черного туннеля белевший в глубине одной из аллей, подумал об иноках, там обитавших, и воскликнул:

— О, как они счастливы!

А игумен ответил:

— Слишком.

Потом нежно заговорил тихим голосом:

— Да, вы правы. Мы удаляемся сюда ради покаяния, для самоумерщвления, и Господь спешит утешить нас в наших ничтожных страданиях! Он столь благостен, что обольщает Себя насчет наших заслуг. Если по временам попускает преследования демона, то взамен дарует нам такое блаженство, которое не стоит ни в какой соразмерности с понесенными лишениями. Иногда я спрашиваю себя, да на чем же еще держится то равновесие, которое монахи и монахини призваны хранить? ибо ни мы, ни они не настолько страдаем, чтобы уничтожать неослабный грех городов.

Игумен приостановился, потом задумчиво продолжал:

— Мир не сознает даже, как выгодны ему суровые тяготы аббатств. От него совершенно ускользает учение о мистической помощи. Он не может себе представить, что необходима замена виновного невинным, когда надлежит принять заслуженную кару. Не подозревает, что, желая пострадать за других, монахи отвращают гнев неба и воздвигают сопряжение блага в противовес союзу зла. И единый Господь знает, какие потрясения грозили бы, быть может, неведающему миру, если бы нарушилось целительное равновесие и внезапно исчезли все монастыри.

— Такой случай был, — заметил Дюрталь, который, слушая трапписта, вспоминал аббата Жеврезе, высказывавшегося об этом почти в тождественных выражениях. Как известно вам, революция уничтожила все монастыри единым росчерком пера. Но, на мой взгляд, еще не написана история тех времен, над которой работает столько торговцев истиной. Вместо розыска документов, рисующих деяния и личность якобинцев, следовало бы перерыть архивы религиозных орденов, существовавших в ту эпоху.

Таким исследованием сопутствовавших революции событий мы докопались бы до ее основ, отрыли бы ее причины. Несомненно раскрыли бы, что чудовищные злоупотребления рождалась по мере разрушения монастырей. Кто знает, не совпадают ли сатанинские безумства Карье или Марата со смертью аббатств, святость которых долгие годы оберегала Францию?

Игумен ответил:

— Справедливость требует отметить, что революция лишь разрушила развалины. Строй комменды предал монахов сатане. Увы! Разнузданностью своих нравов они-то и переполнили чашу весов, навлекли громы и молнии на страну. Террор — лишь последствие их нечестия. Ничто не останавливало Бога, и Он умыл руки.

— Да, но как убедить в неотразимости возмездия мир наших дней, погрязающий в порывах сребролюбия? Как внушить ему крайнюю нужду укрыть свои города священными оплотами монастырей во избежание новых бурь?

После осады 1870 года Париж благоразумно обнесли исполинской сетью неприступных укреплений. Но столь же необходимо обвести его поясом молитв, соорудить в окрестностях его бастионы иноческих общежитий, воздвигнуть повсюду в предместьях монастыри клариссок, кармелиток, бенедиктинок святого Причастия — монастыри, предназначенные быть могущественными цитаделями, которые преградят путь полчищам зла!

— Конечно, города весьма нуждаются в предохранительной санитарной цепи орденов, которые бы защищали их от вторжений ада…. Но послушайте, сударь, я не хочу лишать вас столь нужного вам отдыха. Завтра я повидаюсь с вами до вашего отъезда. Позвольте мне теперь же уверить вас, что вы здесь оставляете только друзей и всегда будете у нас желанным гостем. Надеюсь, что и вы, со своей стороны, не помянете лихом нашего скудного гостеприимства и докажете это, приехав еще раз повидаться с нами.

В разговорах дошли они до странноприимного дома. Отец пожал Дюрталю руки и медленно стал подниматься на площадку, взметая рясой серебристую пыль ступеней, которая белоснежно вилась в лунном луче.

Сейчас же после обедни Дюрталь хотел проститься с лесами, в которых он провел столь томительные и бурные часы. Начал прогулку с аллеи старых лип, слабые испарения которых влияли на его дух так же, как настой их листьев действует на тело, — лекарственной панацеей, очень нежной и очень нежной, благословенной и болеутоляющей.

Сел в тени, на каменной скамье. Слегка нагнулся, и сквозь волнующееся сплетение ветвей увидел торжественный фасад аббатства, против которого воздымался по другую сторону огорода исполинский крест перед прудом, напоминающим очертаниями базилику.

Поднявшись и подойдя к кресту над водами, муть которых небо подернуло голубоватой тенью, созерцал высокого беломраморного Христа, парившего над пустынью, восставая пред лицом ее непрерывным напоминанием о мученических обетах, которые Он принял, чтобы превратить их впоследствии в восторги.