Жорис-Карл Гюисманс - В пути

Поднявшись и подойдя к кресту над водами, муть которых небо подернуло голубоватой тенью, созерцал высокого беломраморного Христа, парившего над пустынью, восставая пред лицом ее непрерывным напоминанием о мученических обетах, которые Он принял, чтобы превратить их впоследствии в восторги.

«Строго говоря, — рассуждал Дюрталь, перебирая в уме противоречивые свидетельства монахов, сознававшихся, что жизнь их и безгранично блаженна и беспредельно тягостна, — строго говоря, Господь Бог… Ада ищут они здесь на земле и обретают рай. Разве не загадка и мои собственные дни богомолья, исполненные и счастия и горя? Отчетливо ощущаю я, что ждет меня геенна. Двух дней не пройдет — и сотрется память о печалях, которые, если присмотреться, были гораздо сильнее радостей, и я вспомню лишь порывы души в церкви, пленительные порывы на тропинках парка.

Я пожалею о вольной монастырской темнице! Любопытно, что туманные нити связуют меня с ней. В келье во мне пробуждаются отзвуки чего-то далекого, родного. Будто дома почувствовал я себя в этом уголке, увиденном мной впервые в жизни. С первого же мгновения что-то изведанное чудится мне в этой незнакомости, что-то в высокой степени особое. Словно еще до моего рождения произошло здесь в пустыни нечто важное, нечто личное. Если б я верил в реинкарнацию, то не мог бы разве я предположить, что некогда жил во образе монаха?.. Если так, то плохого монаха, — улыбнулся он своей мысли, — монаха, которому суждено было перевоплотиться и искуплять грехи свои, вернувшись в монастырь».

В раздумье шагал он по длинной аллее, ведшей к ограде и, дойдя до конца, напрямик через кусты направился помечтать у берегов большого пруда.

Он не бурлил, как в те дни, когда ветер вздувал его замкнутые воды, которые катились и отталкивались, касаясь берегов.

Аист, оторвавшийся с ближайшего тополя, упадал и плыл иногда на призрачном облаке. Пузырьки вскипали с глубины и лопались в отраженной синеве небес.

Дюрталь высматривал выдру, но та не показывалась. Опять пенили воду стрижи ударами крыльев, да стрекозы вздрагивали, как плюмажи, искрясь лазорево-серными огоньками.

Если он страдал у крестового пруда, то здесь водная пелена будила в нем воспоминанья медлительных часов, пережитых на ложе мха или подстилке сухих камышей. Растроганно смотрел он на воды, силясь запечатлеть мысленно с собой их облик, чтобы в Париже уноситься к их берегам в мечтаньях с закрытыми глазами.

Двинулся дальше и задержался в ореховой аллее, протянувшейся над монастырем, опушая его стены. Спустился на передний двор, обошел службы, конюшню, сараи, даже свинарню. Надеялся встретить отца Симеона, но тот не показывался — работал, наверно, в хлеве. Безмолвны были строения, и свиньи не выходили из стойл. Лишь несколько тощих кошек молчаливо бродили, нехотя обмениваясь при встрече взглядом. Расхаживали в одиночку, разыскивая поживу, в надежде утешиться от тощей похлебки, которой изо дня в день кормили их трапписты.

Надо спешить! — И помолившись в последний раз в церкви, он вернулся в свою келью, чтобы уложиться.

Подумал за дорожными сборами, что бесполезно украшать свое жилище. До сих пор он ненавидел наготу стен и в Париже все деньги тратил на покупку книг и редкостей.

А теперь, глядя на пустые стены, сознался, что эта комната, выбеленная известью, ему милее его парижского кабинета, затянутого тканями. Только сейчас заметил, что пустынь опрокинула его вкусы, перевернула с головы до ног. «Могучая среда! — воскликнул он, с робостью оглядываясь на эту резкую перемену, и застегивая чемодан, подумал: — Однако мне еще надо потолковать с отцом Этьеном, расплатиться. Я вовсе не желаю быть в тягость этим славным людям».

Обошел коридоры и, наконец, столкнулся на дворе с отцом.

Несколько смущенный приступил к этому вопросу. Го-стинник улыбнулся при первых же его словах.

— Устав святого Бенедикта непреложен. Наш долг принимать богомольцев, как если бы то был сам Господь наш Иисус. Вы поймете, что нам не пристало обменивать на деньги наши смиренные заботы.

Дюрталь в замешательстве настаивал.

— Если вам не угодно безвозмездно разделить с нами нашу скудную трапезу, то не смею с вами спорить. Но позволю себе заметить, что уплаченные вами деньги будут по десять и двадцать су разделены между бедняками, которые часто издалека приходят к нам по утрам и стучатся в монастырские врата.

Дюрталь поклонился и вручил отцу деньги, которые держал в кармане наготове. Потом осведомился, нельзя ли повидаться перед отъездом с отцом Максимом.

— О, конечно. Отец приор не отпустит вас, не пожав вам руки. Пойду узнаю, свободен ли он. Подождите в трапезной. Монах исчез и через несколько минут появился снова в предшествии отца приора.

— Итак, — начал тот, — вы скоро опять окунетесь в базар житейской суеты!

— О, но я не рад этому, отец мой!

— Я понимаю вас. Какое счастье умолкнуть и ничего более не слышать. Но мужайтесь, мы помолимся за вас.

Дюрталь поблагодарил обоих за их благосклонное внимание.

— Но, знаете, прямо удовольствие — приютить богомольца, вроде вас, — воскликнул отец Этьен. — Вы ни на что не жалуетесь, исправны более, чем надо, встаете ранее положенного. Свели на нет мои обязанности блюстителя. Если б все были так непритязательны и покладисты!

И он рассказал, как случалось ему помещать священников, посылаемых сюда епископами для отбытия епитимий, опороченных церковников, вечно пререкавшихся о комнате, пище, сетовавших на вынужденность раннего вставанья.

— Будь хотя, по крайней мере, надежда улучшить, вернуть их в приходы исцеленными, — заметил приор. — Но нет, они уезжают туда еще мятежнее прежнего. Диавол не выпускает их!

За разговором послушник внес и поставил на стол блюда, покрытые салфетками.

— Чтобы поспеть к поезду, мы изменили час вашего обеда, — пояснил отец Этьен.

— Приятного аппетита, прощайте, и да благословит вас Господь!

И, подняв руку, приор осенил широким крестным знамением Дюрталя, который опустился на колена, пораженный неожиданным волнением в голосе монаха. Но отец Максим также мгновенно овладел собой, и Дюрталь отвесил ему прощальный поклон, когда входил Брюно.

Молчаливо протекала трапеза. Посвященный, очевидно, был огорчен отездом своего сотрапезника, и Дюрталь проникся сожалением к старцу, который так милосердно покинул свое уединение, протягивая ему руку помощи.

— Не соберетесь вы навестить меня в Париже? — заговорил он.

— Нет. Я расстался с жизнью и решил никогда в нее не возвращаться. Я мертв для мира, не хочу снова возвращаться, не хочу видеть Париж.

Но если Бог дарует мне еще несколько лет жизни, то я надеюсь встретиться с вами здесь, ибо не напрасно же перешагнули вы порог мистического отшельничества и собственным опытом постигли несомненность тех влияний, которые ниспосылает нам Господь. Промысл Божий не случаен, и он, конечно, довершит свое дело, сломает ваше Я. И послушайтесь моего совета, преодолейте самого себя, умертвив свою душу, не противьтесь Его замыслам.

— Я сознаю, что все перевернулось во мне, — отвечал Дюрталь, — и что я уже не тот, но меня страшит истинность трудов терезианской школы… Это значит, если неизбежны эти тиски, эти клещи, которые описывает святой Иоанн де ла Круа…

Его прервал стук колес, который доносился со двора. Брюно подошел к окну и спросил:

— Вещи ваши внизу?

— Да.

Они обменялись взглядом.

— Верьте, я скажу чистейшую правду…

— Нет, нет, не благодарите, — воскликнул посвященный. — Знаете, никогда еще так отчетливо не постигал я все ничтожество моего существа. Будь я иным человеком, была бы чище и моя молитва и принесла бы вам тогда иную помощь!

Открылась дверь, и отец Этьен объявил:

— Вам нельзя терять ни минуты, иначе вы опоздаете на поезд.

В торопливой суете Дюрталь успел лишь наскоро обнять друга, который проводил его во двор. Траппист дожидался, сидя в шарабане; большая черная борода оттеняла его лысый череп и щеки, испещренные розовыми жилками. Дюрталь еще раз пожал руку гостиннику и посвященному. Вышел в свою очередь и отец игумен, чтобы пожелать ему благополучного пути. А на краю двора Дюрталь заметил устремленные на него два пристальных глаза — два глаза брата Анаклета, который, слегка наклонившись, издали слал ему неподвижное прости. Красноречивый взгляд смиренного послушника выдавал привязанность истинно трогательную, сострадание святого к чужеземцу, которого он видел столь смятенным и скорбным в унылом уединении лесов.

Суровость устава налагала, конечно, печать на излияния монахов, но чутье подсказало Дюрталю, что они исчерпали для него предел дозволенного, и пронизанный острой тоской, он бросил им на ходу последний благодарственный привет.