Луи Селин - Путешествие на край ночи

Тем более что мы теперь ехали довольно быстро по бульварам Сены и слишком трясло даже для того, чтобы просто двинуться.

— Пойдем, Леон, — приказала она ему тогда. — Пойдем, в последний раз прошу тебя! Слышишь, пойдем! Брось их! Слышишь, что я тебе говорю?

Ну просто комедия!

— Леон, останови такси! Останови такси, или я сама его остановлю!

Но Леон не двигался. Его как будто привинтили к месту.

— Значит, ты не хочешь? — начала она опять. — Не хочешь?

Что касается меня, она меня предупредила, чтобы я не совался. Со мной она была в расчете.

— Не хочешь? — повторяла она.

Дорога впереди была свободна, такси быстро катилось, и нас еще больше трясло. Нас бросало, как пакеты, туда-сюда.

— Хорошо, — решила она, так как он не отвечал. — Хорошо! Пускай! Раз ты сам этого добиваешься. Завтра! Слышишь, завтра же я пойду к комиссару, и я ему объясню, комиссару, как это случилось, что она упала с лестницы, старуха Анруй! Слышишь, Леон? Нравится тебе это?.. Теперь ты слышишь?.. Или ты сейчас же уйдешь со мной, или я завтра же пойду к нему!.. Что же, идешь ты или нет?

Угроза была ясна.

Он все-таки наконец решился ей ответить, произнести несколько слов.

— Ты сама причастна к делу. Не тебе бы говорить…

Но это совсем не успокоило ее, наоборот.

— Плевать я хотела! — ответила она ему. — Причастна! Ты что же хочешь этим сказать? Что нас обоих посадят? Да я буду очень рада…

И она начала истерически смеяться вдруг, как будто она никогда не слышала ничего более радостного.

— Я буду рада, говорю тебе. Мне нравится тюрьма. Только не воображай, что из-за твоей тюрьмы я пойду на попятный… Тюрьма? Да пожалуйста, сколько угодно! С тобой, а, стервец?.. Будешь ты еще плевать на меня? Я вся твоя, но и ты — мой. Отчего ты не остался со мной там? Я люблю только один раз, мосье. Я не какая-нибудь потаскуха.

Это был вызов Софье и мне в то же время. Она имела в виду верность и респектабельность.

Несмотря ни на что, такси продолжало ехать, и он не решался его остановить.

— Значит, не хочешь? Предпочитаешь отправиться на каторгу?.. Хорошо! Ты плюешь на то, что я на тебя донесу?.. Что я тебя люблю?.. На это ты тоже плюешь? Ты плюешь на мое будущее?.. Тебе на все наплевать вообще? Скажи!

— Да, до некоторой степени, — ответил он. — Ты права… Мне плевать на тебя, как на всякую другую, не больше… Пожалуйста, не думай, что я хочу тебя обидеть… Ты очень милая в сущности… Но я не хочу больше, чтобы меня любили… Мне это противно…

Она этого не ожидала: она так была поражена, что даже не знала, как продолжать сцену. Она растерялась, но все-таки продолжала:

— А, так тебе это противно! То есть как это — противно?.. Объяснись, если можешь, неблагодарный.

— Да не ты мне противна, а все мне противно, — ответил он ей. — Мне не хочется… Не надо на меня обижаться за это…

— Как это ты сказал? Повтори! И я, и все? — Она старалась понять. — И я, и все? Объяснись, не говори по-китайски. Скажи мне толком при них, отчего я тебе вдруг стала противна?

— Все мне противно теперь. Не только ты. Все… Особенно любовь! Твоя и чужая… Знаешь, на что похоже твое ломанье? Это похоже на любовь в уборной! Понимаешь теперь?.. Напридумывала себе чувства, чтоб я тебя не бросал, а если хочешь знать, для меня твои чувства — оскорбление… Ты и сама не подозреваешь, какая ты сука! Повторяешь чужую блевотину. Думаешь, что так и надо. Наговорили тебе, что лучше любви ничего нет и что на любви всегда и кого угодно проведешь… Ну, а мне вот нахаркать на их любовь… Слышишь?.. Меня ты на этом не проведешь… на их подлой любви… Поздно! Меня на этом уже не проведешь, вот и все. Оттого ты и сердишься… Нет, скажи, пожалуйста, тебе действительно еще хочется любви среди всего того, что происходит?.. Всего, что мы видели?.. Или ты ничего не видишь?.. Скорее всего, тебе наплевать! Представляешься нежной натурой, когда ты просто грубое животное!.. Тянет тебя на падаль? С подливочкой из нежностей? Подливочка-то отшибает запах! Ну, а я так все равно чую его. У тебя, верно, нос заложен. Нужно дойти до полного отупения, чтобы не чувствовать отвращения… Ты стараешься понять, что встало между тобой и мной?.. Вся жизнь встала между тобой и мной… Довольно этого с тебя?

— У меня везде чисто, — возмутилась она. — Можно быть бедной и чистоплотной. Когда это ты видел, чтобы у меня была грязь? Ты хочешь меня оскорбить? Может быть, я почище тебя! Ноги у тебя грязные!

— Да я никогда этого не говорил, Маделон! Я ничего такого не говорил. Когда же я говорил, что у тебя грязь?.. Ты сама видишь, что ничего не понимаешь.

Это все, что он мог придумать, чтобы успокоить ее.

— Ты ничего такого не говорил? Ничего? Нет, вы послушайте только, как он меня смешивает с грязью и считает, что он ничего такого не говорил! Нет, надо убить его, чтоб он перестал врать! Для такой сволочи мало тюрьмы! Паршивый, гнилой кот!.. Мало тюрьмы!.. Голову с него надо снять!

Она не хотела успокоиться. Ссора их становилась непонятной. Можно было еще разобрать ругательства среди грохота такси, шума колес по дождю и ветра, который порывами накидывался на дверцы такси. Угрозы стояли разделяли их.

— Это низость, — повторяла она. Она не могла выговорить ничего другого. — Это низость!

Потом она попробовала разыграть патетическую сцену.

— Пойдешь ты со мной? — спрашивает она. — Пойдешь, Леон?.. Раз!.. Пойдешь?.. Два!.. — Она подождала. — Три!.. Значит, не пойдешь?..

— Нет! — ответил он, не двинувшись. — Делай что хочешь! — прибавил он даже.

Таков был его ответ.

Она, должно быть, отодвинулась в самую глубь такси. Должно быть, она держала револьвер двумя руками, потому что, когда раздался выстрел, он шел как будто у нее из живота, и за ним, почти подряд, еще два выстрела… Такси наполнилось наперченным дымом.

Такси продолжало мчаться. Робинзон упал на меня, на бок, рывками бормоча:

— Гоп!.. гоп!..

Шофер, наверное, слышал. Сначала он только замедлил ход, чтоб прислушаться. Потом остановился у фонаря.

Как только он открыл дверцу, Маделон сильно толкнула его и выскочила из такси. Со всех ног побежала она по крутому откосу. Она исчезла в темноте поля, в самой грязи. Я кричал ей вслед, но она была уже далеко.

Я не знал, как мне быть с раненным. Отвезти его в Париж было удобнее в известном смысле. Но мы были уже близко от дома. Жители вокруг удивились бы, в чем тут дело… Мы с Софьей положили его, подоткнув со всех сторон наши пальто, в угол, откуда стреляла Маделон.

— Осторожно! — попросил я шофера.

Но он все-таки ехал слишком быстро, он спешил. Робинзон еще больше стонал от тряски.

Когда мы подъехали к дому, шофер не хотел даже сказать нам свою фамилию, он боялся, что у него могут быть неприятности с полицией, что придется выступить свидетелем.

Он утверждал, кроме того, что на подушках наверняка пятна крови. Он хочет уехать сейчас же, не дожидаясь. Но я записал его номер.

Две пули попали Робинзону в живот, может быть, третья тоже, я еще не знал наверное.

Как только мы подъехали к воротам, я послал консьержку за Парапином в его комнату. Он сейчас же спустился, и вместе с ним и служителем мы отнесли Робинзона на его кровать. Мы раздели его. Два отверстия одно над другим; одна пуля пролетела мимо.

Если бы я был на месте Леона, я предпочел бы внутреннее кровоизлияние: кровь заливает живот, быстрый конец. А воспаление брюшины — это значит инфекция, долгая штука.

Живот его раздулся. Леон смотрел на нас, он знал уже, что его ждет, он скулил, но не очень. Это уже было похоже на покой. Я видел его больным в разных положениях, но на этот раз все было по-другому: и вздохи, и глаза, и все. Как будто он удаляется с каждой минутой и его больше не задерживают. Пот катился по его лицу такими крупными каплями, точно он плакал всеми порами лица.

В такие минуты немножко неловко быть бедным и сухим. Ощущаешь, что в тебе нет ничего, чем бы ты мог помочь кому-нибудь умереть. Остались в тебе только чувствица, полезные для повседневной жизни, для комфорта, для собственной жизни, для хамства. Доверие потеряно по дороге. Жалость, мы гнали ее, вытравляя из тела. Загнали к самому выходу из кишечника вместе с испражнениями. Туда ей и дорога! — думаешь себе. И я стоял перед Леоном, чтобы соболезновать, и никогда еще я не чувствовал себя так неловко. Я не знал, как быть…

Он немножко пришел в себя, когда Парапин впрыснул ему морфий. Он даже нам кое-что рассказал по-поводу того, что случилось.

— Лучше, чтобы кончилось так… — сказал он. И потом еще: — Это не так больно, как я думал…

Когда Парапин его спросил, где он чувствует боль, уже видно было, что он далеко, но что он еще хочет нам что-то сказать. У него не хватало сил и средств. Он плакал, задыхался и тут же смеялся. Он не был похож на обыкновенного больного, мы не знали, как себя с ним держать.