Джон Пристли - Дядя Ник и варьете

Час, проведенный за дверью, когда в двух шагах то и дело появлялись патрульные, был одним из самых длинных в моей жизни. И в последующие пятьдесят лет, стоило мне войти в только что отстроенный дом или увидеть спиленные деревья, как запах с потрясающей ясностью восстанавливал в памяти этот бесконечный час за дверью черного хода.

А потом представление окончилось, и все произошло быстро и совершенно внезапно. В надежде увидеть девушек со двора вошли офицеры; другие офицеры шли им навстречу из коридора вместе с исполнителями; коридор сразу же наполнился людьми, дымом и шумом голосов. Я был в отчаянии. Нэнси могла теперь легко пройти незамеченной. Я вышел и попытался протолкнуться в коридор.

— Какого черта вы здесь?

— Простите, сэр, — пробормотал я. — У меня срочное сообщение для капитана Слокума.

Я протиснулся мимо офицеров, а тут впереди как раз очистили место, чтобы пропустить корпулентную королеву рэгтайма с нашим майором; как только эта великолепная пара продефилировала мимо, я сразу же ринулся в освободившееся пространство. В этот миг из-за поворота вышли два капитана, а между ними, без улыбки, серьезная, даже грустная, шла Нэнси.

Сердце мое заколотилось бешено, и, прежде чем я сообразил, что происходит, я услышал собственный выкрик:

— Нэнси! Нэнси!

Послушайте… — начал один из капитанов.

— Ох, постойте… — Нэнси остановилась и пристально посмотрела на меня, — я стоял мокрый, в синих потеках и в тюремной одежде.

— Нэнси, это я… Дик Хернкасл.

— Дик, Дик! — Она кинулась ко мне, целовала, плакала и смеялась одновременно.

— Видно, знакомые, — сказал один из капитанов.

— Точно, по солдату здесь быть не положено, — ответил другой.

— Да замолчите вы, — сказала Нэнси. Затем поглядела на меня, снова готовая засмеяться и заплакать. — О, Дик, дорогой, какой у тебя жуткий вид…

— Я знаю, знаю. И — к черту капитанов. Я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя.

Сказала так, словно это было навек. И так оно и было, и для нее, и для меня.

Несмотря на все мои протесты Хернкасл отказался добавить хоть слово, чтобы придать рассказу законченность, — иногда он бывает страшно упрям, — но согласился встретиться со мной для заключительного разговора. Это было несложно, так как я живу в Лондоне, а они с женой находились у дочери в Хемпстеде. Дочь их Энн Трайфорд была вдовой; она много лет провела на государственной службе и теперь работала помощником делопроизводителя в министерстве торговли. Вот все, что мне о ней известно, так как мы никогда не встречались. Ее дочь, Мэг Трайфорд, была студенткой факультета искусств и любимицей Хернкасла, о чем я знал еще до поездки в Хемпстед. Артрит мучил его теперь меньше, чем в Аскриге, он без особых усилий смог открыть мне дверь и провел наверх, в гостиную второго этажа. Там было красивое полукруглое окно, три ряда белых книжных полок, несколько цветных литографий Вийяра и Богляра, которые, по словам Хернкасла, он купил в Париже до войны по двадцать пять шиллингов за штуку (теперь каждой из них цена около семидесяти фунтов), и три его собственных акварели, которыми я полюбовался перед началом нашего разговора.

— Жена и Мэг уехали куда-то за покупками, — сказал он, — но к чаю обещали вернуться. — Я все время забываю, что вы так и не познакомились с Нэнси.

— Да, и сегодня для меня это — главное, — ответил я твердо. — Ведь раз вы отказываетесь окончить свой рассказ, читатель так и остается в неизвестности, почему эта девушка, не отвечавшая на письма, вдруг кинулась вам на шею.

— Знаю, знаю. Но она скоро вернется, так что подождем ее прихода. Что еще?

— А еще, что сталось с остальными, Ричард? — Я замолчал, так как он вдруг засмеялся. — В чем дело?

— Извините, Джей-Би, но вы так это сказали, да еще назвали меня Ричардом, — ну точь-в-точь — дядя Ник.

— Кстати, о нем мне хочется узнать прежде всего. Ведь вы время от времени опережали события и кое о ком рассказывали, например, о Рикарло. Но о большинстве умолчали, и мы можем только гадать. В том числе и о дяде Нике.

— Вы правы. — Хернкасл начал раскуривать свою трубку. — И давайте-ка покончим с ним до возвращения Нэнси. Она его никогда не любила. Просто терпеть не могла. Хотя и ей приходится признаться, что мы ему кое-чем обязаны. То, что он в конце концов сделал, сыграло огромную роль в моей жизни.

Он выпустил струйку дыма и задумался, а я не стал его торопить. Мы, старики и курильщики, умеем ждать и не спешить.

— Ну так вот, насчет дядюшки. Он очень негодовал на меня. И не только потому, что я пошел в армию. Он действительно мечтал о том, чтобы я поехал с ним в Америку. И потому писал нечасто, тем более что из-за войны вообще не знал, где я, и пересылал письма через свою сестру, а мою тетку, Мэри. Он так в Америке и остался и в Англию даже гостить не приезжал. Но в 1917 году он оставил сцену и вошел в дело одного своего приятеля, в Дэйтоне, штат Огайо. Они выпускали небольшое прицельное приспособление для авиационных пулеметов. Дядя получил развод и женился на богатой вдове, родственнице своего компаньона. Умер он внезапно от сердечного приступа, в 1926 году. К тому времени он был миллионером. Он оставил мне двадцать пять тысяч долларов, вот почему я и сказал, что Нэнси не может не признать, что мы ему кое-чем обязаны. Благодаря этим деньгам, на которые мы прожили несколько лет, я смог бросить преподавание, — я был учителем рисования, — и начал сам писать. Это имело огромное значение для всей нашей жизни. Его вдова приезжала к нам, когда путешествовала по Европе, но мы ей не очень-то приглянулись, да и сами не пришли от нее в восторг. В «Палладиуме» я видел иллюзиониста, который показывал фокус с ящиком, «Мага-соперника», «Исчезающего велосипедиста» и мою «Волшебную картину», но у него это выглядело куда хуже, во всяком случае, в моих глазах. Ведь не считая Дэвида Дэванта, дядя Ник был одним из лучших иллюзионистов. Но он не был счастливым человеком, не умел им быть. Он ничего не получил ни от любви к Женщине, ни от Искусства; он не умел черпать ни из какого источника сокровенных жизненных ценностей. В каком-то смысле можно сказать, что я многому научился у него от противного. — Хернкасл снова помолчал и только попыхивал трубкой. — Да, дядя Ник… К концу его жизни со стороны могло показаться, что мы любили друг друга куда меньше, чем на самом деле. Но это была настоящая привязанность.

Я подождал, но, видя, что он не собирается продолжать, сказал:

— Кстати, Ричард, я совсем забыл рассказать вам. В начале двадцатых годов я после долгой и напряженной работы любил зимним вечером заглянуть в «Колизей». Я отчетливо помню, что видел там ваших друзей, американских комиков Дженнингса и Джонсона. У них был очень смешной номер.

— В то время я их тоже видел. И частенько приходил к ним за кулисы выпить стаканчик. Но больше они не приезжали, и я не знаю, какова их судьба. В том-то и беда, Джей-Би, что в наши годы разговоры о том, что с кем сталось, всегда оказываются грустными. Теперь вы, конечно, спросите о Джули. С этой темой тоже надо покончить до прихода Нэнси. Ее не назовешь человеком узких взглядов, но по ее мнению все, что я писал о наших взаимоотношениях с Джули, — просто мерзость. Я не согласен с ней. Я должен был честно написать обо всем, что произошло, о чем я думал и что переживал. Но о Джули мне почти нечего сказать. Через несколько лет она вернулась из Южной Африки, сыграла одну-две хороших роли в театрах Вест-Энда и в 1918 году умерла во время эпидемии инфлюэнцы. Я бы и не узнал об этом, если б Нэнси не прислала мне газетную вырезку. Бедняжке Джули не очень-то везло в жизни.

— Да, Ричард, и Томми Бимишу тоже не повезло. Я видел его перед первой войной и согласен с вами: это был замечательный комик. Потом я забыл о нем и вспомнил, лишь когда увидел несколько строк в «Манчестер Гардиан». Это было в конце двадцатых годов, он только что умер. У меня создалось впечатление, что последние годы жизни он провел в доме для умалишенных.

— Бедняга! — сказал Хернкасл. — Он, видно, был на грани уже тогда, весной четырнадцатого, хотя во время войны еще иногда разъезжал с гастролями.

— А что сталось с Сисси Мейпс?

— Я видел ее всего один раз. Это было в тысяча девятьсот шестнадцатом году. Я ехал домой в отпуск и мог встретиться с Нэнси только на следующий день. Она работала в госпитале, в Хэмпшире, и всегда старалась получить отпуск, когда я приезжал. Так вот, в этот первый вечер я оказался предоставленным самому себе и решил пойти в «Палас» на вечернее представление. Было еще рано, и я вошел в один из больших соседних ресторанов; он был ярко освещен, и там полно было проституток и охотников до них. Ну вот, стою я у стойки и вдруг невдалеке вижу Сисси с какой-то другой женщиной. И накрашены обе так, что, как говорится, лошади пугаются. Значит, сбылось предсказание инспектора Крабба. Он ведь предупреждал, что после ухода Сисси очень скоро попадет на панель. Сисси меня тоже заметила, начала всматриваться, узнала и подбежала раньше, чем я успел сделать шаг ей навстречу. Но оказалось, что Крабб ошибся, да и я тоже. Она работала на военном заводе, где-то в северо-восточном районе Лондона; работа была тяжелая, но заработок хороший. У нее был жених, сержант-пулеметчик; они собирались пожениться, как только он приедет на побывку. А в тот день у нее с подружкой просто выдался свободный вечер. Конечно, мы провели его вместе, я рассказал ей свои новости, она была в восторге, что я снова встретил Нэнси, и мы вспоминали дядю Ника. Она дала мне свой адрес, но я его потерял вместе с другими документами, как только снова попал в часть. Больше я ее никогда не видел и ничего о ней не слыхал. Могу только надеяться, что она вышла замуж за своего сержанта, и он вернулся домой живым.