Шарль Нодье - Избранные произведения

Каждая минута приносила мне все новые ощущения, открывала мне все новые радости; воображение стремительно уносило меня на крыльях радужных надежд, баюкало тысячью сладостных фантазий. И это был уже не сон… Я видел ее перед собою — возлюбленную, ту, что станет для меня подругою жизни… Я рисовал ее себе самыми яркими красками… Мне доставляло наслаждение мысленно соединять в ней чары юности и красоты с прелестью добродетели; глаза ее светились невинностью, уста дышали страстью… Все дышало в ней очарованием… Природная стыдливость окрасила лицо ее нежным девичьим румянцем; то было совершеннейшее создание природы, согретое дыханием любви.

Я сделал несколько шагов и вдруг явственно увидел ее — разглядел волосы, лежащие по плечам ее в причудливом беспорядке; я мог даже заметить, как трепетно вздымалась ее грудь под тонким газом.

Она читала. Я подошел еще ближе и услышал, как шелестит страница под ее пальцами; до меня донесся ее вздох, вызванный, должно быть, какой-нибудь чувствительной фразой… Я увидел, как по щеке ее скатилась слеза, и упал бы пред ней на колени в знак преклонения перед этим созданием собственной мечты, если бы робость не удержала меня от подражания Пигмалиону.

Нет! То был уже не сон… Я видел ее; и, проживи я еще несколько столетий, это мгновение останется у меня в памяти… Я буду видеть ее такой, какой увидел в первый раз, когда она подняла на меня свои глаза и мой пристальный взор впервые встретился с ее взглядом… И теперь, когда столько невзгод обрушилось на меня, когда я истерзан мучительным раскаянием, теперь, когда черная пелена окутывает мои воспоминания, — мне кажется, что я все еще вижу ее такой, какой она предстала предо мной в тот день…

Она сидела здесь, на краю маленького поля, на склоне холма, возле куста шиповника. Увидав меня, она уронила книгу на траву. Неподалеку стояла старая Бригитта. Я приблизился, охваченный волнением… Стелла улыбнулась, словно желая ободрить меня; а я смутился еще больше. Опершись на заступ и наклонившись к Стелле, Бригитта шепнула:

— Быть может, изгнанник.

— Да, изгнанник!

О, если бы в эту минуту все живые существа, населяющие вселенную, хором приветствовали во мне своего короля, они вызвали бы во мне меньшую гордость, чем эта старая женщина, которая приветствовала в моем лице изгнанника.

— Да, — ответил я, — изгнанник… — И добавил: — Но найти счастье можно только здесь.

— Тот, у кого чистое сердце и кто при мысли о прошлом не может ни в чем себя упрекнуть, тот найдет счастье повсюду, — сказала Стелла.

Я тоже думал так. Но я хотел сказать другое, и она заметила это. Она не предложила мне сесть подле себя, а лишь слегка отодвинулась, как бы давая мне место. Я сел; я почувствовал ее совсем рядом с собой, и сладостный трепет охватил меня. Пустота, царившая в моем сердце, исчезла.

Хотя мы никогда прежде не виделись, нам о многом хотелось сказать друг другу; но мы молчали… Однако это минутное молчание сказало больше, чем долгая беседа. Стелла казалась взволнованной, смущенной, как будто растроганной… Она словно пыталась чем-то отвлечься; подняв упавшую книгу, она положила ее себе на колени. Книга (ибо это был тоже «Вертер») открылась на той странице, где Вертер видит Шарлотту в первый раз. Взгляд мой невольно задержался на этих пророческих строках; затем я перевел глаза на Стеллу. Она вздохнула. Мой взгляд был красноречив, вздох Стеллы говорил о многом.

— Вот еще один «Вертер», — сказал я и подал ей книгу Лавли.

— Друг всех тех, кто несчастлив, — ответила Стелла.

— Так вы любили? — вырвалось у меня; вопрос этот был столь необдуман, что я покраснел. Стелла не ответила мне; она сорвала цветок с куста шиповника и стала обрывать его лепестки. И когда она вновь подняла на меня глаза и заметила мое смущение, ей, должно быть, стало ясно, что я понял ее печальный намек; она нежно пожала мне руку, ибо тем, кто несчастлив, приятно, когда угадывают то, что они хотят сказать. Я собрал все эти розовые лепестки и положил их себе на грудь; теперь они давно уже засохли, но я по-прежнему их храню вместе с ее перчаткой, строками ее песни и зеленой лентой.

Солнце скрылось за горой, и Бригитта напомнила Стелле, что пора возвращаться. Я готов был отдать целый мир за то, чтобы пойти вместе с ними, но я скорее тысячу раз согласился бы расстаться с жизнью, чем вызвать чем-нибудь ее недовольство. Я вопросительно взглянул на нее, робко прося разрешения сопровождать их, и ее глаза, казалось, ответили: «Отчего же нет?» Чистому сердцу чуждо недоверие.

Мне редко выпадали на долю радости любви… Я знаю, что они бывают жгучими, что они способны поглотить целиком, опьянить душу, довести ее до высочайшего экстаза и озарить всю нашу жизнь лучистым сиянием… Но я не думаю, чтобы любовь знала что-либо более упоительное, чем та высокая, чистая радость, что таится в подобном влечении, пока еще смутном, но уже дающем нам всю полноту счастья. В наслаждении всегда есть нечто горестное и нечто мучительное; чем оно полнее, тем оно тягостнее; пока вы вкушаете его, вам хочется его удержать, но едва вы пытаетесь сделать это, как оно исчезает; это пламя — оно сжигает и тотчас же угасает. О, с какой глубокой грустью вспоминаю я ту минуту, когда Стелла поднималась вместе со мной по крутой тропинке, ведущей к ее хижине! Она опиралась на мою руку, я нежно поддерживал ее; на лице своем я ощущал легкое ее дыхание, а в груди моей словно слышалось биение ее жизни; наши помыслы и чувства сливались воедино в каком-то неразрывном общении. О, как я был счастлив!

Хижину окружали цветущие кусты жимолости и ракитника, скрывавшие ее от глаз. Внутреннее убранство ее было простым и скромным, однако не лишенным изящества; в хижине Стеллы заметны были даже следы некоторой роскоши — той отрадной роскоши, которой кажутся обиженному судьбой предметы искусства. Я заметил здесь арфу, кое-какие книги, ноты и несколько рисунков, изображавших самые живописные места в горах. Я словно предчувствовал это.

— Тоже изгнанница, — прошептал я. Она не дала мне продолжать, приложив к губам моим руку, и я припал к этой руке в страстном поцелуе.

Было уже поздно; я попросил позволения вернуться сюда снова.

— Приходите почаще, — сказала Стелла.

— Каждый день! — воскликнул я.

— До скорой встречи, — ответила она.

— До завтра!… — И надвигавшаяся ночь казалась мне бесконечной.

Я покинул ее, а она провожала меня взглядом, пока я не вошел в лес.

То была волшебная ночь… Шелест ветра в еловых ветвях, рокот волны, нежный стон голубки — все говорило мне о Стелле.

Войдя в нашу хижину, я распахнул окно; я ласково произнес ее имя, и мне показалось, что вся природа слышит меня.

А если она любит другого? Нет, это страшное подозрение не должно омрачать моего счастья! Прочь от меня, жестокие призраки, омрачающие радость моих дней. Стелла еще не любила…

Я подошел к кусту шиповника и, безотчетно сорвав цветок, стал обрывать его лепестки; я сорвал второй, третий и продолжал срывать их, пока на кусте не осталось ни одного. Я вспоминал безмолвный ответ Стеллы на мои слова. Я старался воскресить во всех подробностях эту незабываемую минуту, издали заглянуть в сердце Стеллы, чтобы разгадать таинственный символ, казавшийся мне еще накануне таким простым.

«Должно быть, — сказал я себе, с досадой отбрасывая розовые лепестки, лежавшие у моих ног, — должно быть, я плохо ее понял».

С той минуты, как мы расстались, я думал лишь о ней, у меня не было иного желания, как только вновь увидеть ее, и когда вдали показалась милая хижина, меня охватил невольный страх и внезапная дрожь пробежала по моему телу. Я застыл в испуге, словно прочел над дверью этого мирного жилища, где обитало ангельское создание, надпись, начертанную на вратах Дантова ада.[10]

Какова же природа этого смутного предчувствия, которое заставляет нас предугадывать грозящие нам невзгоды и предвидеть приговоры судьбы, карающей нас за то, в чем мы неповинны?

Стелла сидела и рисовала. Я неслышно подошел к ней и стал позади нее. Она оглянулась и приветливо улыбнулась мне. Волнение мое слегка улеглось или, вернее, уступило место другому, более сладостному чувству. Но улыбка Стеллы оказалась для меня роковой.

Подчас любовь вспыхивает в нас лихорадочно и бурно, потрясая все наше существо и заставляя забывать о повседневном. Память не в силах уже удержать неясные и смутные мысли; тело слабеет, глаза застилает туман, кровь волнуется, кипит и стремительно приливает к сердцу…

— Вы чем-то взволнованы? — спросила Стелла.

Я схватил ее руку, и мгновенная дрожь, словно электрическая искра, передалась нам обоим, слив воедино все наши ощущения.