Малькольм Лаури - У подножия вулкана

— Я есть тебе друг, — тараторил он. — Все эти люди не надо тебе и мне! Все они сукины сыновья... Будь спокоен, ты, англичан! — Он еще крепче вцепился в консула. — Я знает! Мексикан всегда есть друг для англичана, да, мексикан! А сукин сын американ я не может терпеть, они нехорошо делают тебе и мне, я мексикан всегда, всегда, всегда, правильно я говорю?

Консул высвободил руку, но тотчас же слева его схватил какой-то другой человек неопределенной национальности, похожий на моряка, с пьяными, помутневшими глазами.

— Эй ты, английская скотина, — сказал он хрипло, поворачиваясь к консулу всем телом. — Я из графства папы римского! — выкрикнул он нараспев и подхватил консула под локоть. — Ты как думаешь? Библию сочинил Моцарт — вот кто. Здесь ты одно, а на том свете другое, душа из тебя вон. Здесь, на земле, все люди должны быть равны. И пускай будет успокоение. А успокоение означает мир. Мир на всей земле, всему человеческому роду...

Консул вырвался, но сводник опять схватил его за руку. Консул огляделся вокруг, словно искал помощи. Начальник над муниципалитетом все еще разговаривал. За стойкой начальник над трибунами вновь пробовал дозвониться кому-то по телефону; Санабриа стоял рядом, давая указания. Еще какой-то человек, вероятно американец, втиснулся между консулом и сводником, он все время оглядывался через плечо, будто ждал кого-то, и бубнил себе под нос:

— Винчестер! Черт дери, это совсем другой коленкор. И не чего спорить. Уж это точно. «Черный лебедь» в Винчестере. А меня взяли в плен на немецкой стороне, там рядом была женская школа. И одна учительница дала мне вот это. Ни, поимей. На, владей.

— Ты, — сказал сводник, не отпуская консула. Но обращался он, видимо, к моряку. — Ты, друг, чего такое есть с тобой? Я за тебя следил всегда. Мне англичан хорошо всегда-всегда, правда-правда. Не будь так сердит. Этот человек просил, чтоб я стал тебе друг всегда. Хорош он для тебя?.. Этот человек имеет много деньги. Этот человек так или сяк, да. Мексикан есть мне друг, и англичан тоже друг. А сукин сын американ не надо тебе, и мне, и никому, никогда.

Консул пил с этими зловещими людьми, не в силах вырваться из их лап. Оглянувшись, он увидел, что теперь начальник над муниципалитетом не сводит с него своих маленьких, свирепых глаз. Консул уже не пытался понять, о чем толкует невежественный моряк, который был, пожалуй, даже подозрительней сводника. Он взглянул на часы: всего только без четверти семь. Время едва влачилось, словно тоже опьяненное мескалем. Чувствуя у себя на затылке пронизывающий взгляд сеньора Сусугойтеа, он вынул из кармана письма Ивонны, спокойно, уверенно, словно они могли послужить ему защитой. Сквозь темные очки строки почему-то казались разборчивей.

— А тут, на земле, человек, душа из него вон, пущай себе околачивается, помилуй господи нас грешных! — орал моряк. —

В это я верую, и точка. А Библию сочинил Моцарт. Он, Моцарт, сочинил ветхий совет. Ты на этом стой твердо и не пропадешь.

Моцарт законы писал.

«... Без тебя я отвержена, отторгнута. Я отторгнута от собственной плоти, я призрак...»

— Вебер моя фамилия. Меня взяли в плен во Франции. Ты, само собой, мне не поверишь. Но пускай бы они попробовали взять дюна сейчас!.. Когда Алабама дает жизни, мы тоже даем жизни, уж будь уверен. Мы не разбираемся, что к чему, и драпать не станем. К чертовой матери, ежели тебе охота, вали, хватай. А ежели тебе охота иметь дело с Алабамой... — Консул поднял голову. Вебер распевал: «Парень я совсем простой...»

Мое дело сторона. — Он козырнул своему отражению в зеркале. — Зольдат de la Legion Etrangere[212].

«... И я встретилась с людьми, про которых непременно должна тебе рассказать, потому что воспоминание об этих людях, словно Покаянная молитва, может вновь укрепить нас, и тогда воссияет дивный огонь, неугасимый, но теперь тлеющий так слабо, так безнадежно».

— ... Да, брат. Моцарт законы писал. И не спорь со мной, точка. Человек, душа из него вон, ходит под богом. И я раздокажу свое мнение, но это не твоего ума дело!

— ...de la Legion Etrangere. Vous n'avez pas de nation. La France est voire mere[213]. В тридцати милях от Танжера веселенькое было дельце. Вестовой капитана Дюпона... Сукин сын из Техаса. Ни за что не скажу, как его фамилия. Форт-Адаман, вот как.

... через Бискайский залив!..

«... ты рожден жить среди света. Покинув сияющую высь, ты очутился в чуждой стихии. Ты мнишь себя пропащим, но нет, это заблуждение, духи света спасут тебя, вознесут над тьмой вопреки тебе самому, как бы ты ни противился. Вероятно, мое письмо похоже на бред? Порой мне кажется, что я действительно в бреду, что я безумна. Воспользуйся той сокровенной неодолимой силой, которую ты отринул, но все равно она пребывает в твоем теле и, главное, в твоей душе, верни мне здравость рассудка, утерянную с тех пор, как ты забыл меня, прогнал прочь, пошел по иному пути, удаляясь в чуждые, недоступные мне края...»

— Он выстроил эту тайную крепость вот здесь. Пятый эскадрон французского Иностранного легиона. Все как на подбор герои, орлы. Зольдат Иностранного легиона. — Вебер снова козырнул своему отражению и щелкнул каблуками.— Солнце палит так, что губы трескаются. К чертовой матери, этакая досада, лошади лягаются, пыль столбом. Мне это не по нутру.

Лупят почем зря...

«... я самая одинокая из смертных. Мне даже не с кем выпить, а у тебя хотя бы есть собутыльники, пускай плохие, но есть. Я несчастна, и нет исхода моим страданиям. Ты часто звал меня на помощь. Теперь сама я шлю тебе мольбу в споем беспредельном отчаянии. Помоги мне, спаси меня, беда подступает отовсюду, грозит, неистовствует и вот-вот обрушится на мою голову».

— ... это он сочинил Библию. Только самый мозговитый человек может докопаться, что Библию написал Моцарт. Но тебе, ясное дело, не ухватить мою мысль. Я ужас до чего мозговитый, говорил моряк консулу. — И ты тоже, надеюсь я. Тебе еще выпадет счастье, надеюсь я. Только черт меня побери со тем, — сказал он вдруг с тоской, вскочил и отвалил от стойки.

— Америкам для меня не надо, нет. Американ не надо для мексикан. Этот человек, он есть осел, — сказал сводник задумчиво, проводим моряка взглядом, потом обратился к легионеру, который разглядывал револьвер, держа его на ладони бережно, как драгоценность. — Я понимает, мексикан всегда друг англичану. — Но его знаку Рой Мух снова налил им выпить, разумеется за счет консула. — А сукин сын американ я не может терпеть, они делают плохо тебе и мне. Я мексикан всегда, всегда, всегда, ведь так? — заявил он торжественно.

— Quiere usted la salvacion de Mexico? — вопросил вдруг радиоприемник откуда-то из-за стойки. — Quiere usted que Cristo sea nuestro Rey?[214]

И консул увидел, что начальник над трибунами положил трубку, но по-прежнему стоит подле телефона вместе с начальником над садами.

— Нет.

«... Джеффри, почему ты не отвечаешь? Мне остается лишь надежда, что мои письма до тебя не доходят. Я поступилась своей гордостью, молила о прощении и сама простила тебе все. Я не могу, не хочу верить, что ты разлюбил, забыл меня. Или быть может, тебе пришла в голову нелепая мысль, будто мне без тебя лучше, и ты жертвуешь собою, дабы я обрела счастье с другим? Мой милый, мой любимый, как мог ты подумать такое? Мы способны дать друг другу бесконечно больше, чем все другие, мы начнем заново супружескую жизнь и создадим еще...»

— ... ты есть мне друг всегда. Я будет платить за тебя, и за себя, и за этот человек. Этот человек есть друг мне и ему. — Сводник нарочно хлопнул консула по спине в тот самый миг, когда он пил залпом. — Тебе надо его позвать?

«... А если ты меня разлюбил, если ты не хочешь, чтобы я вернулась, напиши мне об этом. Твое молчание ранит, терзает меня, изматывает силы и душу. Напиши мне, что ты доволен жизнью, что ты радуешься или страдаешь, что душа твоя безмятежна или обливается кровью. Если ты утратил прежние чувства ко мне, напиши хоть словечко про погоду, про наших знакомых, про улицы, по которым ты ходишь, про горы... Джеффри, где ты? Я не знаю, не знаю, где ты теперь. Ах, как это жестоко. Куда мы идем, скажи? В какую неведомую даль уходим мы безвозвратно рука об руку?»

Голос сводника звучал теперь явственно, перекрывая шум, а поодаль снова слышался голос того моряка, он возвращался: смешение языков, Вавилонская башня, подумал консул, вспомнив поездку в Чолулу.

— Ты мне что говори, а я тебе что говори? Япония плохо для Соединенный Штат, для Америк... No bueno. Мексикан выкладывай восемнадцать. Мексикан стой за Соединенный Штат.

Правда, правда... Давай мне сигарета, давай сюда. Давай мне спичка, давай сюда. Я, мексикан, стой за Англия...

«... Где ты, Джеффри? Если б я только знала, где ты, если б я только знала, что нужна тебе, поверь, мы давно уже были бы вместе. Жизнь моя неразрывной навсегда связана с твоей жизнью. Напрасно ты думаешь, будто обретешь свободу, если избавишься от меня. Ты можешь лишь обречь нас на кромешный земной ад. Ты можешь лишь освободить чуждую стихию, и тогда мы оба погибнем. Джеффри, мне страшно. Почему ты молчишь, почему не напишешь, что произошло? Чего ты хочешь? И чего ждешь, господи более? Какая свобода может сравниться со свободой в любви? Плоть моя изнывает от тоски по твоим объятиям. Я опустошена, истерзана, я не могу жить без тебя. Язык мой присох к гортани, потому что нам нельзя говорить друг с другом. И если что-нибудь случится с тобой, если только ты это допустишь, знай, ты изувечишь мое тело и душу. Я вся в твоей власти. Спаси...»