Малькольм Лаури - У подножия вулкана

Но ты вовсе не есть Блэк. — Он толкнул консула в грудь, принуждая его пятиться к двери. — Ты говорил, ты есть писак. — Он опять толкнул консула. — Но ты вовсе не есть писак. — Новый толчок в грудь был гораздо сильней прежних, однако консул твердо стоял на месте. — Ты не есть писак, ты есть шпик, а мы в Мексике стреляем шпиков.— Какие-то чины военной полиции бесстрастно смотрели на это со стороны. Посетители покидали бар. Два приблудных пса бегали вокруг стойки. Молодая женщина в ужасе прижимала к груди ребенка. — Ты не есть писак. — Начальник над трибунами схватил консула за горло. —Кастрат вонючий. Жидовская морда. — Консул снова высвободился. — Шпик.

Радиоприемник, который Дьосдадо включил на полную мощность, когда Санабриа закончил телефонный разговор, начал вдруг оглушительно громко вещать по-испански, и консул тотчас же мысленно перевел крикливые фразы, которые прозвучали для него подобно командам с капитанского мостика, когда налетает шторм и лишь эти команды могут снасти корабль: «Неисчислимы блага, принесенные нам цивилизацией, неизмеримы созидательные силы всех классов, ценности, созданные изобретениями и научными открытиями. Несравненны дивные плоды слияния полов, ибо благодаря атому люди становятся счастливей, свободней и совершенней. Бесподобно чисты и неиссякаемы истоки новой жизни, еще недоступные ныне для жаждущих уст людей, одержимых низменным стяжательством».

Вдруг перед глазами у консула возник огромный петух, он хлопал крыльями, кукарекал, скреб когтями. Консул поднял руки, замахнулся, а петух нагадил ему прямо в лицо. Начальник над садами приблизился, и консул с размаху ударил его в переносицу.

— Отдай мои письма! — услышал он свой крик, обращенный к начальнику над трибунами, но радио заглушило его голос, и тут же раскат грома заглушил радио. — Вы мразь. Вы грязь.

Вы убили индейца. Бросили его подыхать на дороге, будто это несчастный случай! — кричал он. — Все вы тут замешаны!

А потом явились другие молодчики из вашей банды и увели его коня. Отдайте мои бумаги!

— Бумаги. Сволота. Нет у тебя никаких бумаг.

Консул вскинул голову, и в лице начальника над трибунами ему смутно померещились черты Ляруэля, и он ударил в это лицо. А в начальнике над садами он увидел собственное свое подобие и ударил его; а в начальнике над муниципалитетом ему почудился тот полицейский, которого сегодня чуть не ударил Хью, и он ударил его тоже. Часы на площади лихорадочно пробили семь. Петух хлопал крыльями перед глазами, застилая все вокруг. Начальник над трибунами рванул консула за отвороты пиджака. Кто-то навалился сзади. И хотя он отчаянно сопротивлялся, его волокли к двери. Светловолосый молодой человек снова появился в баре и помогал его тащить; Дьосдадо, неуклюже перепрыгнув через стойку, набросился на него; Рой Мух злобно пинал его под колени. У дверей консул схватил со столика мачете, замахнулся в ярости.

— Отдайте письма! — закричал он.

Куда подевался этот треклятый петух? Надо бы отсечь ему голову. Спотыкаясь, консул отступил за дверь, на улицу. Продавцы газированной воды, которые убирали свои тележки под навес перед грозой, остановились и глазели на него. Нищие бесстрастно повернули головы. Часовой у казарм словно окаменел. Консул вне себя выкрикивал слова, сам едва ли понимая их смысл:

— Только бедняки, только по воле божией, только попранные и униженные, только нищие духом, старики, что несут на себе отцов своих, философы, что страдают и плачут, поверженные во прах... Америка, может быть, Дон-Кихот... — Он все размахивал клинком, но нет, подумал он, ведь это сабля, что была в комнате у Марии. — ...Хоть бы вы перестали вмешиваться, перестали бродить вслепую, как лунатики, перестали спать с моей женой, но только нищие и обреченные... — Консул выронил мачете. Он пятился, спотыкаясь, и наконец упал на траву

у края газона. — Это вы украли коня, — повторил он.

Начальник над трибунами смотрел на него сверху. Санабриа стоял рядом, мрачно почесывая щеку.

— Ты есть северный американ, — сказал начальник над трибунами. — Или англичан. Еврей. — Он сощурил глаза. — Для какого дьявола ты здесь? Ты, pelade. Это очень вредно твоему здоровью. Я стрелял двадцать человек. — Слова его прозвучали угрожающе и вместе с тем почти доверительно. — Мы сделали дознание через телефон, — правильно я говорю? — что ты есть преступник. Хочешь служить в полицейских? Я сделаю из тебя полицейского в Мексике.

Консул медленно поднялся па ноги и стоял пошатываясь. Он увидел коня, прилизанного к дереву. Теперь, в электрическом зареве, конь предстал перед ним явственно, весь целиком: веревочная уздечка, гладкая деревянная лука седла, украшенная бахромой, седельные сумки, потник, подпруга, рана на лоснящейся ляжке, клеймо с семеркой на крестце, металлическая пряжка, поблескивающая, как топаз, при свете, который падал из дверей бара. Неверными шагами он пошел к коню.

— Я из тебя кишки выпущу, — пригрозил начальник над трибунами и схватил его за шиворот, а начальник над садами угрюмо кивнул. Консул высвободился, изо всех сил рванул поводья. Начальник над трибунами шагнул в сторону, взялся за кобуру. Он выхватил револьвер. Другой рукой он подал знак отойти каким-то людям, боязливо наблюдавшим происходящее. — Я из тебя кишки выпущу, ты, сволота, — повторил он, — ты, ре1аdо.

— Я бы на вашем месте поостерегся, — тихо сказал консул, оборачиваясь к нему. — Ведь это кольт семнадцатого калибра, верно? От него разлетаются стальные осколки.

Начальник над трибунами оттолкнул консула в темноту, сделал два шага за ним вслед и выстрелил. Молния ослепительным зигзагом рассекла небо, и консул, пошатнувшись, на миг увидел высоко над собой громаду Попокатепетля в изумрудных снегах, в лучистом сиянии. Начальник над трибунами выстрелил еще дважды, неторопливо, хладнокровно. Громовые удары грянули далеко в горах и совсем близко. Конь, освобожденный от привязи, встал на дыбы; мотнув головой, он ринулся в сторону и с неистовым ржанием ускакал в лес. Сначала консул почувствовал странное облегчение. Ему стало ясно, что это конец. Он упал на одно колено, застонал и ничком повалился в траву.

— Бот черт, — пробормотал он с недоумением, — какая паскудная смерть.

Колокол прозвенел:

«Dolente...dolore!»

Моросил мелкий дождь. Вокруг маячили тени, кто-то взял его за руку, наверное хотел еще раз обшарить его карманы, или помочь, или просто взглянуть любопытства ради. Он чувствовал, как жизнь уходит, иссякает, растекается по мягкой траве. И он совершенно один. Куда же все подевались? Или никого вообще не было? Но вот среди мрака проглянуло чье-то лицо, словно скорбная, застывшая маска. Это старый скрипач из бара склонился над ним.— Companero...— вымолвил он.

И сразу исчез.

А потом слово pelado стало все глубже проникать в его сознание. Так Хью назвал того наглого вора: а теперь этим словом заклеймили его, консула. И он на миг как бы преобразился, да, он в самом деле pelado, oн вор — жалкий карманник, который крал у других бесплодные, бредовые идеи, дошел таким путем до неприятия жизни, но фальшивил, носил две или даже три шляпы, пряча под нимы пустые абстракции; и вот теперь самая осязаемая из них претворялась в действительность. Но ведь его назвали и другим словом, companero, оно лучше, гораздо лучше. И это наполнило его ощущением счастья. Мысли текли в голове под тихую музыку, которую он улавливал лишь с трудом, напрягая слух. Ведь это Моцарт? Кажется, сицилианский танец. Финал квартета до минор, сочиненный Моисеем. Нет, это что-то траурное, пожалуй Глюк, из «Альцесты». Но в то же время, как будто Бах, похоже на то. Бах? И звуки клавикордов доносятся издалека, из Англии семнадцатого века. Англия. И еще звон гитары, приглушенный. Он в Кашмире, это несомненно, он лежит подле бурной реки, среди фиалок и клевера, на лугу, и ему видны Гималаи, но тем поразительней необходимость вот сейчас, немедленно, начать вместе с Ивонной и Хью восхождение на Попокатепетль. Они уже в пути. «Хочешь нарвать бугеивилеи?» — услышал он голос Хью, и потом: «Осторожней, тут колючки, — отозвалась Ивонна, — да гляди хорошенько, нет ли на ней пауков». «Мы в Мексике стреляем шпиков», — глухо прозвучал другой голос. И Хью с Ивонной исчезли. Вероятно, они не только взобрались на Попокатепетль, но ушли далеко, очень далеко за горы. В одиночестве, с мучительным трудом поднимается он по склону к Амекамеке, через отроги. В руке у него альпеншток, на нем незапотевающие дымчатые очки, теплые перчатки, шерстяная шапочка, натянутая до ушей, карманы набиты сушеными сливами, изюмом, орехами, снаружи из одного карман.» торчит банка риса, из другого — проспект отеля «Фаусто», и нет никаких сил тащить весь этот груз. Невозможно идти дальше. Выдохшийся, беспомощный, он валится с ног. Никто не придет к нему на выручку, не захочет прийти, даже если сможет. Теперь он сам умирает на дороге, и никакой добрый самаритянин не остановится подле него. Но как странно, и ушах у него раздаются громкие звуки, смех, голоса: наконец то подоспело спасение. Карета скорой помощи мчит его напрямик, через лес, завывая сиреной, вот лес уже позади и вершина все ближе — ну конечно же, только так и можно ее достичь! Он слышит голоса друзей, это Жак и Вихиль, они сумеют его оправдать, примирить с ним Ивонну и Хью. «No se puede vivir sin amar», — скажут они, и это объяснит все, и он произнес эти слова вслух. Как мог он думать о человечестве с таким презрением, когда помощь была неизменно близка? И теперь он достиг вершины. Ах, Ивонна, любимая, прости меня! Сильные руки подняли его. Он открыл глаза и глянул вниз, ожидая увидеть изумительную, пышную зелень и горные пики: Орисабу, Малинче, Кофре-де-Пероте, словно те жизненные вершины, которые он покорил одну за другой, прежде чем одолеть наконец, благополучно, хотя и весьма своеобразно, эту величайшую из высот. Но нет ничего: ни горных пиков, ни жизни, ни крутизны. И эта вершина, в сущности, тоже не вершина: она призрачна, зыбка, бесформенна. И притом она рассыпается, и он падает, падает в жерло вулкана, стало быть, он все-таки поднялся на этот вулкан, но теперь в ушах у него раздается рев бушующей лавы, ужасный рев, это извержение, или нет, не вулкан, весь мир рушится, извергает в пространство черные скопища людских жилищ, и он падает сквозь все это, сквозь адский, чудовищный грохот миллиона танков, сквозь пламя, пожирающее десять миллионов человек, падает в лес, падает, падает...